Страница 5 из 13
Что-то тут неладно, подумал Грубер, стараясь понять, в чем — дело, что его так давит. Он чувствовал: надо бежать, поскорее отсюда выбраться, и вдруг ему померещилось, как он падает и катится с лестницы, с пятого этажа, и он застонал, словно уже валялся внизу, разбившись насмерть. Да нет же, он все еще стоит в спальне Кесслера, слушает, как молится старик. «Умер кто-то?» — пробормотал Грубер. Наверно, Кесслер получил известие о чьей-то смерти, подумал он, но инстинктивно понял, что это неправда. И вдруг со страшной силой ударила мысль: это его оплакивает Кесслер, он сам и есть покойник.
Ужас охватил хозяина. Обливаясь холодным потом, он чувствовал, как страшная гнетущая тяжесть медленно ползет кверху и голова вот-вот лопнет. Целую минуту он ждал — сейчас его хватит удар. Но ощущение тяжести прошло без боли, осталась только горечь.
Отдышавшись, он оглядел комнату — в ней было убрано, светло, пахло чистотой. А он так подло обошелся со стариком, подумал Грубер с невыносимым чувством вины.
И он не выдержал. Плача от стыда, он сорвал простыню с постели Кесслера и, завернувшись в нее, тяжело грохнулся на колени, вторым плакальщиком в этом доме.
Дева озера
Генри Левин, честолюбивый тридцатилетний человек приятной наружности, ведал в магазине Мэйси книжным отделом и обходил его с белым цветком в петлице. Получив небольшое наследство, он уволился и уехал за границу — искать романтику. В Париже, сам не понимая зачем — разве что ему наскучили те ограничения, которые на него накладывала его фамилия, — словом, в Париже Левин стал называться Генри Р. Фримен, хотя в отеле он зарегистрировался под своей фамилией. Сначала Фримен жил в небольшой гостинице, на узкой, освещенной газовыми фонарями улочке, близ Люксембургского сада. Вначале ему нравилась чужестранность города — все тут было по-иному, все могло случиться. А ему, как он определил для себя, нравились всякие неожиданности. Но ничего особенного с ним не случилось, никого, кто бы ему понравился, он не встретил (в прошлом он часто обманывался в женщинах — обычно они оказывались совсем не такими, как он ожидал), и, так как жара стояла удручающая, а туристы шныряли под ногами, он решил удрать. Он сел в миланский экспресс, но после Дижона сердце у него тревожно забилось. Ему стало настолько не по себе, что он всерьез решил было сойти с поезда, но тут здравый смысл взял верх, и он поехал дальше. Однако до Милана он не доехал. Подъезжая к Стрезе и окинув быстрым изумленным взглядом Лаго-Маджоре, Фримен — большой любитель природы с раннего детства — снял чемодан с полки и торопливо вышел из поезда. Ему сразу стало легче.
Через час он устроился в пансионе, в вилле, неподалеку от первоклассных отелей, стоявших на набережной. Падрона, разговорчивая женщина, очень заинтересованная в новых постояльцах, пожаловалась ему, что весь июнь и июль пропали из-за неожиданных, не по сезону холодов и сырости. Многие разъехались, американцев почти не было. Фримена это не очень огорчило: он и так был сыт по горло этими кониайлендцами. Он поселился в просторной комнате, с широкой балконной дверью, мягкой постелью и огромной ванной, и, хотя он предпочитал душ, эта перемена его обрадовала. Ему очень нравился балкон, где он любил читать, учить итальянский язык, часто отрываясь, чтобы взглянуть на озеро. Длинное голубое озеро, отливавшее то золотом, то зеленью, терялось за дальними горами. Он полюбил красные крыши городка Палланца на том берегу и особенно четыре прелестных маленьких острова на озере, где теснились дворцы, высокие деревья, сады и повсюду виднелись статуи. Глубокое волнение охватывало Фримена при виде этих островов, на каждом — свой обособленный мирок — часто ли они попадаются нам на пути? — и эти маленькие миры рождали в нем ожидание чего-то — он и сам не знал чего. Фримен все еще надеялся встретить то, чего ему не хватало: мало кому оно достается в жизни, многие об этом и помыслить не смеют, а он мечтал о любви, о приключениях, о свободе. Увы! Эти слова давно уже звучат чуть-чуть смешно. Но бывали часы, когда он при малейшем поводе готов был заплакать, глядя на острова. О, как прекрасны их имена: Изола Белла, деи Пескатори, Мадре, дель Донго… Да, путешествия расширяют кругозор, думал он. Ну кого может взволновать название «остров Сытный»?
Но оба острова, куда он съездил, его разочаровали. Фримен сошел с пароходика на Изола Белла с толпой запоздалых разноязычных туристов, главным образом немцев, и их сразу окружила толпа продавцов дешевых сувениров. К тому же он обнаружил, что ходить можно только с гидом — отрываться от группы запрещалось — и что в розовом палаццо полно хлама, парк искусственный, прилизанный, гроты сделаны из морских ракушек, а каменные статуи безвкусны до смешного. И хотя на втором острове — Изола деи Пескатори — была какая-то подлинная атмосфера: старые дома сжаты кривыми улочками, грубые сети сушатся навалом под деревьями у рыбачьих лодок, вытащенных на берег, но и тут толпились туристы, щелкавшие фотоаппаратами, и весь городок им прислуживал. Каждый пытался продать какой-нибудь сувенир, который стоил дешевле у Мейси в нижнем этаже. Фримен вернулся в пансион разочарованный. Острова, такие прекрасные издали, оказались просто бутафорией. Он пожаловался хозяйке, и она посоветовала ему поехать на Изола дель Донго. «Там все естественное, — уговаривала его она, — таких необыкновенных садов вы никогда не видели. И палаццо там историческое, столько гробниц знаменитых людей нашего края, даже есть кардинал, причисленный к лику святых. Император Наполеон там ночевал. А как этот остров любят французы! Их писатели прямо рыдали от этой красоты!»
Но Фримен особого интереса не проявил. «Что я, садов не видал, что ли?» И когда ему не сиделось, он гулял по переулкам Стрезы, смотрел, как мужчины играют в боччу, избегал лавок и витрин. И, возвращаясь окраинами к озеру, он садился на скамью в маленьком сквере, глядел на медленный закат над темным взгорьем и думал о жизни, полной приключений. Сидел он один, изредка заговаривал с прохожими-итальянцами (почти все они довольно сносно говорили на ломаном английском языке) и был в общем совершенно предоставлен сам себе.
Под воскресенье, однако, улицы оживлялись. Экскурсанты из окрестностей Милана приезжали в переполненных автобусах. Весь день они устраивали пикники, а вечером кто-нибудь, достав из автобуса аккордеон, наигрывал грустные венецианские или веселые неаполитанские песни. А потом молодые итальянцы вставали и, крепко прижимая к себе своих девушек, начинали кружиться по площади, но Фримен с ними не танцевал.
Однажды вечером, на закате, спокойная вода играла такими великолепными красками, что Фримен вышел из оцепенения, нанял лодку и, так как ничего более увлекательного он придумать не мог, стал грести к Изола дель Донго. Он собирался догрести до острова и, сделав полный круг, повернуть обратно. Он прошел две трети пути к острову, но грести становилось все неприятнее, все страшнее: поднялся резкий ветер и волны бились о борт лодки. Правда, ветер был теплый, но все-таки ветер есть ветер, а вода, как известно, мокрая. Греб Фримен неважно, научился он этому уже после двадцати лет, хотя и жил около Центрального парка, а плавал и совсем плохо, вечно глотал воду, никак не хватало дыхания заплыть подальше, — одним словом, сухопутная крыса. Он решил было вернуться в Стрезу — до острова оставалось с полмили, значит, обратно было мили полторы, но тут же выбранил себя за трусость. В конце концов он ведь нанял лодку на весь час. И он греб дальше, хотя и боялся опасностей. К счастью, волны были не такие уж высокие, и он сообразил, как надо вести лодку, чтоб ее не заливало. И хотя греб он не очень ловко, он, к своему удивлению, увидел, что идет довольно быстро. Ветер скорее помогал, чем мешал, и закат успокоительно медлил, полосуя красным все небо.
Наконец Фримен подошел к острову. Как Изола Белла, и этот остров подымался террасами, с оградами и садами, полными статуй, к дворцу, стоявшему на высоком берегу. Падрона сказала правду: этот остров был интереснее других, сады более запущены, зелень куда пышнее, птицы пестрей. Туман уже одел остров, но и в сгущающихся сумерках Фримен снова испытал то же благоговение и восторг перед красотой, как при первом взгляде на острова. Снова с грустыо вспоминалась жизнь, прожитая впустую, — его жизнь; вспоминалось все, что он упустил, что прошло сквозь пальцы. Какое-то движение в саду, у самого берега, прервало эти мысли. На миг ему показалось, что ожила статуя, но Фримен сразу понял: по эту сторону низкой мраморной ограды стоит женщина и глядит на воду. Лица ее он, разумеется, рассмотреть не мог, но чувствовал, что она молода. Только край ее белого платья трепетал на ветру. Он представил себе, что она ждет любовника, искушение заговорить с ней было очень сильным, но ветер крепчал, и волны сильнее качали лодку. Фримен торопливо повернул лодку и резкими ударами весел отошел от берега. Ветер бросал ему пену в лицо, злые волны бились о лодку, грести было страшно трудно. Он представил себе, как он тонет, как заливает лодку, как бедняга Фримен медленно идет ко дну, безуспешно стараясь выплыть. Но он все греб, хотя сердце металлическим диском подступало к горлу, греб не переставая и постепенно, преодолев страх, преодолел и ветер и волны. Озеро совсем почернело, но в небе еще белели отсветы, и, оборачиваясь, чтобы проверить направление, он шел на береговые огоньки Стрезы. Когда он приставал к берегу, пошел сильный дождь, но, причалив лодку, Фримен, довольный интересным приключением, вкусно поужинал в дорогом ресторане.