Бенефис

Уолли помчался прямо через клумбу в соседний двор, забрался на забор. Потные ладони скользили, и он перевалился через забор, отворот штанины застрял на штакетине. Руки его были в рыхлой земле, брючина зацепилась за забор. Он вертел ногой во все стороны, дергал изо всех сил. Штанина порвалась, и он полетел на клумбу. Он вскочил на ноги, но и шагу не успел сделать, как Джимми перелез через забор и схватил его. Уолли повалился на землю, дух у него зашелся, и он завыл.

— Сволочь! Ублюдок! — орал Джимми. — Я тебе шею сверну!

Он обрушил свою дубинку на ноги Уолли. Уолли взвизгнул и попытался увернуться, но Джимми схватил его и принялся лупить по заду и ляжкам. Уолли пробовал прикрыть ноги руками, но Джимми бил все сильнее.

— Не надо! Не надо! — кричал Уолли, извиваясь под дубинкой брата. — Джимми, прошу тебя! Ноги! Не бей по ногам!

— Паскуда!

— Ноги мои, ноги! — вопил Уолли. — У меня ж гангрена начнется! Ой, ноги мои!

Все тело разрывала боль. Его мутило.

— Ноги мои… — стонал он.

Джимми наконец его отпустил. Утер лицо от пота и сказал:

— Говорил я тебе, держись подальше. Еще раз здесь увижу — убью.

Подняв голову, Уолли увидел двух перепуганных женщин, наблюдавших за ними из окна. Джимми отряхнул мундир и направился к подвальной двери. Открыл ее, спустился вниз.

Уолли так и остался лежать среди помятых цветов.

— А почему полицейский его не арестовал? — спросила миссис Вернер, жена хозяина кулинарии.

— Это его брат, — объяснила миссис Марголис.

Он лежал на животе, раскинув руки, прижавшись щекой к земле. Из носа сочилась кровь, но он был так измотан, что даже не мог шевельнуться. По телу струился пот, спина куртки уже потемнела от влаги. Он даже думать не мог, потом тошнота отступила, и в голове заворочались ошметки мыслей. Он вспомнил, как они с Джимми детьми играли на угольном складе. Мальчишки с Четвертой улицы скатывались зимой с железнодорожного вала по снегу. Он вдруг увидел, как стоит тихим летним вечером у кондитерской, на нем рубашка с закатанными рукавами, он курит, болтает с Винсентом и другими парнями — о женщинах, о том, как славно погуляли, о бейсболе; они ждут вечерних газет. Он думал о Винсенте, вспомнил день, когда тот ушел. Это было во времена Депрессии, безработные стояли кучками на углу, курили, жевали жвачку, заигрывали с проходящими мимо девушками. Винсент, как и Уолли, перестал ходить в бюро по трудоустройству, торчал на углу вместе со всеми, курил, сплевывал на тротуар. Прошла девушка, Винсент что-то сказал, и все загоготали. Мистер Давидо видел это из окна парикмахерской. Он отшвырнул ножницы и, оставив клиента в кресле, вышел. Лицо его налилось кровью. Он схватил Винсента за руку и со всей силы ударил по лицу. «Мерзавец, — заорал он, — почему ты работу не ищешь?» Лицо у Винсента посерело. Он не сказал ни слова, просто ушел, и больше его не видели. Вот как все было.

Миссис Марголис сказала:

— Он давно уже лежит. А вдруг умер?

— Нет, — сказала миссис Вернер. — Он только что шевелился.

Уолли с трудом поднялся и, пошатываясь, спустился в подвал. Держась за стену, он вышел на улицу перед кулинарией. Уолли пошарил по карманам в поисках двадцати центов, которые дала ему мать, но не нашел их. Тошнота вернулась, ему хотелось сесть и отдохнуть. Он перешел улицу и побрел к парикмахерской.

Мистер Давидо стоял у окна, точил о кремень опасную бритву. Когда он утром увидел Уолли, на него нахлынули воспоминания, и теперь он думал о Винсенте. Водя бритвой по заляпанному мылом куску кремня, он взглянул в окно и увидел тащившегося через улицу Уолли. Штаны у него были все в грязи, рваные, лицо в крови. Уолли приоткрыл дверь, но мистер Давидо сказал резко:

— Убирайся отсюда! Ты пьян!

— Честно — нет, — ответил Уолли. — Ни капли.

— А что ж у тебя вид такой?

— Джимми меня поймал, чуть не убил. Ноги, наверное, сплошь в синяках. — Уолли опустился на стул.

— Сочувствую.

Мистер Давидо дал ему воды, Уолли с трудом сделал глоток.

— Садись в кресло, Уолли, — предложил парикмахер. — Я тебя побрею, ты отдохнешь, в себя придешь.

Он помог Уолли забраться в кресло и опустил его так, что Уолли почти что лежал. Парикмахер обернул ему лицо горячим полотенцем и стал намыливать подбородок. Щетина была жесткая — видно, Уолли не брился по крайней мере неделю. Мистер Давидо своими ловкими короткими пальцами втирал и втирал пену.

Посмотрев в зеркало, парикмахер подумал, как изменился Уолли. Он вспомнил былые времена, глаза его снова затуманились, он отвернулся и уставился в окно. Думал о своем сыне Винсенте. Вот было бы здорово, если бы и Винсент вернулся домой, он бы тогда прижал его к груди, поцеловал…

Уолли тоже думал о былых временах. Он вспомнил, как в субботу вечером, перед тем как выйти из дому, смотрелся в зеркало. Тогда у него были пшеничные усы и зеленая шляпа. Он вспомнил свои роскошные костюмы, белую гвоздику в петлице, дорогие сигары.

Он открыл глаза.

— Знаете, — сказал он, — а здесь теперь все по-другому.

— Да, — ответил парикмахер, не отводя взгляда от окна.

Уолли закрыл глаза.

Мистер Давидо посмотрел на него. Уолли дышал чуть слышно. Губы у него были плотно сжаты, по щекам катились слезы. Парикмахер намылил щеки повыше, и пена смешалась со слезами.

Жизнь Лавана Гольдмана в литературе

Пер. Л. Беспалова

Когда Лаван Гольдман поднимался по лестнице, повторяя в который раз доводы, почему ему сегодня вечером надо не вести жену в кино, а идти в вечернюю школу, он встретил соседку из квартиры на той же площадке, миссис Кемпбелл.

— Миссис Кемпбелл, смотрите. — Лаван протянул ей газету. — Еще одно! На этот раз в «Бруклин игл».

— Еще одно письмо? — сказала миссис Кемпбелл. — И как только это у вас получается?

— Им нравится, как я излагаю свои соображения на тему развода. — И он показал, где напечатано письмо.

— Прочту его позже, — сказала миссис Кемпбелл. — Джо покупает «Игл» по дороге домой. Он вырезает ваши письма. А то письмо, где о терпимости, показывал буквально всем. И все говорили, что чувства там прямо-таки замечательные.

— Это вы о письме в «Нью-Йорк таймс»? — Лаван просиял.

— Да, чувства в нем просто-таки замечательные, — сказала миссис Кемпбелл, продолжая спускаться вниз. — Что бы вам взять да и написать книгу?

Радость с горечью пополам была так сильна, что Лавана Гольдмана проняла дрожь.

— Всем сердцем желал бы, чтобы ваша надежда нашла осуществление, — крикнул он вслед соседке.

— Почему бы и нет, — сказала миссис Кемпбелл.

Лаван открыл дверь квартиры, прошел в коридор. Встреча с миссис Кемпбелл внушила ему уверенность. Он чувствовал, что она придаст красноречия его доводам. Вешая в коридоре шляпу и пальто, он услышал, как жена говорит по телефону.

— Лаван! — окликнула она его.

— Да, — сказал он нарочито холодно.

Эмма вышла в коридор. Малорослая, крепко сбитая.

— Сильвия звонит, — сказала она.

Он протянул ей газету.

— Мое письмо опубликовали, — с ходу сказал он. — Следовательно, сегодня мне придется пойти в школу.

Эмма стиснула руки, прижала их к груди.

— Лаван, — она повысила голос, — ты же обещал.

— Пойдем завтра.

— Нет, сегодня.

— Завтра.

— Лаван, — взвизгнула она.

Он не отступался.

— Это не принципиально, — сказал он. — Завтра идет та же картина.

Эмма метнулась к телефону.

— Сильвия, — кричала она, — ну как тебе это нравится, теперь он не идет в кино.

Лаван попытался было нырнуть в свою комнату, но жена оказалась проворнее.

— К телефону, — сухо объявила она.

Лаван нехотя поволокся к телефону.

— Папа, — сказала Сильвия, — ты же обещал маме пойти с ней в кино, а сейчас отказываешься, почему?

— Сильвия, послушай меня хоть минуту и не перебивай. Я не отказываюсь от своего обещания. Я только хочу отложить или отсрочить его до завтра, а она делает из этого проблему.