14-й

Вот тут жил Шарль: затейливая решетка, за ней большой ухоженный сад с цветочными клумбами и газонами, прямая аллея ведет от ворот к замощенной крупной плиткой террасе с колоннами по бокам и каменному крыльцу в три ступени, по которому можно подняться к двустворчатым дверям, украшенным цветными витражами. Дом, хоть и стоит вдалеке, хорошо виден с улицы: узкий фасад из серо-желтого гранита, четыре этажа с балконом на втором.

А вот тут — Антим: дом помельче, поприземистей, — уж нет ли такого закона; чтобы жилище, как собака, походило на хозяина, — всего в два этажа, с оштукатуренным фасадом и не так далеко отстоящий от улицы. Жиденькая ограда, приоткрытые ворота из плохо подогнанных досок с облупившейся белой краской, а на участке, небольшом и бесформенном, сплошь сорняки да чахоточные грядки по краям. Перед крыльцом — цементированная площадка, вся в трещинах и украшенная собачьими следами — выходит, пес-то тоже был приземистым и мелким, — впечатанными в свежий раствор в незапамятный день, когда его только залили. Единственное, что осталось от давно усопшего животного, — вот эта цементная дактилограмма, отпечатки, в которые набилась пыль и всякая органика; их тщились освоить и сорняки, да только силенок не хватало.

Но Бланш лишь мельком взглянула на оба дома, путь ее лежал к фабрике, титанической крепости из темно-красного кирпича; от соседних кварталов эту громаду отделяло кольцо пугливо огибающих ее улочек, — точно рвы вокруг замка. Главный вход, обычно зияющий черным зевом, который утром всасывает поток свежей рабочей силы, а вечером выплевывает отжимки, в то воскресенье был закрыт, как исчерпанный банковский счет. На закругленном фронтоне отсчитывали время стрелки больших часов, а над ними красовались огромные буквы: БОРН-СЕЗ. Ниже, на воротах, висела табличка с надписью: «Требуются работники». На этой фабрике делали обувь.

Производили всё: туфли мужские, женские и детские, ботинки, сапоги и сапожки, со шнурками и застежками, на высоком и низком каблуке, сандалии и мокасины, шлепанцы и тапочки, ортопедические модели и башмаки на любую погоду, вплоть до недавно изобретенных бот, а также армейскую обувь — тяжеленные годиллоты, названные так по имени их создателя обувщика Годилло, который, между прочим, первым стал использовать две колодки — на правую и левую ногу. Короче говоря, ассортимент «Борн-Сез» был широчайший: от галош до босоножек, от солдатских ботинок до туфелек на шпильках.

Вот таких, как у Бланш, — она прошлась в них вдоль фабричного здания и свернула к такой же темно-кирпичной пристройке, где, судя по всему, располагались какие-то служебные помещения. К одной из дверей был прикреплен молоточек и медная табличка: «Д-р Монтей». Бланш постучала — на пороге появился доктор в сером костюме, долговязый сутулый человек с сизым в прожилках лицом, на вид ему было лет пятьдесят с небольшим, чуть больше установленной нормы призыва на фронт. Семью Борн Монтей пользовал уже давно, а когда Эжен предложил ему место на фабрике — отбор и распределение рабочих при найме, скорая помощь, консультации персоналу и при необходимости гигиенический контроль на предприятии, — он ограничил частную практику узким кругом пациентов, в который входили Борны и еще три местные династии; он также занимал пост муниципального советника, имел много знакомств и хорошие связи повсюду, включая столицу. Бланш он, разумеется, знал с пеленок, лечил ее от детских болезней, вот она и пришла к нему на правах старой дружбы, чтобы посоветоваться и как с врачом и как с должностным лицом.

Должностному лицу она рассказала о том, что Шарля вместе с другими солдатами отправили на границу — куда именно, неизвестно. И намекнула: можно бы вмешаться и попробовать перевести его из пехоты в другой род войск. Монтей спросил, какие у нее соображения на этот счет. Ну, Бланш и вспомнила, что, помимо фабрики, которой Шарль отдавал почти все свое время, он еще всерьез интересовался фотографией и авиацией. «Это, пожалуй, уже кое-что, — рассудил Монтей. — Теперь ведь есть военные воздухоплаватели, так, они, кажется, называются. Я подумаю, к кому можно обратиться в министерстве. И буду держать вас в курсе дела.

Затем настал черед врачебного осмотра, который прошел очень быстро. Бланш разделась, показалась, доктор осмотрел, прощупал и поставил диагноз: так и есть, сомнений никаких.

— И когда же? — спросила Бланш.

— В начале следующего года, — прикинул Монтей. — Точно пока не скажу, но думаю, в конце января.

Бланш помолчала, посмотрела в окно, где все словно застыло — ни ветерка, ни птичьего промелька, а потом — на свои руки, сложенные на животе.

— И вы, вероятно, хотите его сохранить, — нарушил молчание Монтей.

— Еще не решила, — ответила Бланш.

— Если не захотите, — сказал он, понизив голос, — это можно устроить.

— Знаю, — сказала Бланш. — Обратиться к Рюфье.

— Да. Хотя он, как все, ушел на фронт, но это же не надолго, через пару недель все закончится, и он вернется. А в крайнем случае есть его жена, она тоже отлично справится.

Вновь повисло молчание.

— Нет, — заговорила наконец Бланш. — Наверно, я его оставлю.

6

Недели две — и всё, — так думал Шарль погожим августовским днем три месяца назад. Как и Монтей, как многие другие. Но две недели прошли, прошел целый месяц, потянулись другие недели, одна за другой, потом похолодало, зарядили дожди, дни стали короче, — словом, всё обернулось иначе.

Конечно, в первый день по прибытии в Арденны ничто не предвещало дурного. Тут было разве что чуть прохладнее, чем в Вандее, но, в общем, неплохо — воздух чистый и свежий. Правда, с утра всех выстроили на смотр для проверки оружия, обмундирования и амуниции, но в армии это в порядке вещей, и было даже приятно немножко поиграть в такие игры. Хотя Шарль по-прежнему держался с Антимом отчужденно, а Антим постепенно стал отвечать ему тем же, они оба веселились, слушая шутки Босси, и безжалостно хохотали, когда глумливый лейтенант на смотре насмехался над тем, как Падиоло выполняет ружейные приемы. Затем все, даже те, кто еле-еле умел писать, нацарапали по нескольку открыток родным, глотнув для бодрости каким-то чудом раздобытого лимонного аперитива, который за неимением сельтерской разбавили обычной водой, и пошли на обед — вполне, надо признать, сносный. После обеда даже удалось немножечко соснуть, а к вечеру — купить у одного из местных жителей слив прямо с дерева.

Но уже со следующего дня стало проясняться, к чему идет дело: начались целых три недели почти непрерывного марша. Чуть не каждое утро подъем в четыре часа и вперед по пыльной — роса высыхала очень быстро — дороге, иногда через поле, без привалов. И лишь часов через пять, когда половина пути была пройдена, а жара становилась невыносимой, солдатам начали давать передышки каждые полчаса, но вскоре люди, особенно резервисты, стали просто падать, Падиоло так и вовсе не держался на ногах. К вечеру, после дневного перехода, ни у кого не было сил заниматься стряпней, так что вскрывали тушенку и ели всухомятку — запивать было особенно нечем.

Оказалось, что ни вина и никакой другой выпивки в здешних краях не достать, в лучшем случае можно было купить втридорога немного сивухи у деревенских самогонщиков — вот кому появление колонны солдат с пересохшими глотками сулило изрядные барыши, и уж они своего не упускали. Такое положение вещей продлилось недолго, в штабе армии вскоре смекнут, как выгодно, чтобы солдату было что хлебнуть — ведь хмель перебивает страх, — но пока до этого не дошло.

Между тем в небе все чаще пролетали по нескольку штук сразу аэропланы — какое-никакое развлечение, а потом стала спадать жара.

Помимо спекулянтов, которые продавали еще курево, колбасу и варенье, солдат на всем пути, в деревнях и в полях, радостно встречали местные жители. Нередко им без всякой корысти дарили цветы, хлеб, припрятанное вино. Эти люди знали по себе, что такое оккупация, многим в прежнее время приходилось дорого откупаться от обстрела. Солдаты разглядывали выбежавших на обочину женщин — среди них попадались молодые и хорошенькие. А однажды, неподалеку от Экордаля, одна женщина, правда не такая уж молодая и красивая, бросила в колонну горсть образков.