Страница 83 из 96
В июне 1594 года повстанцам была устроена первая бойня, во время которой знать Лимузена буквально «растерзала на куски» большую часть кроканов. В сентябре 1595 года, после нового сражения с дворянами, закончившегося без преимущества какой-либо из сторон, кроканы окончательно возвращаются на свои фермы, чтобы заняться осенними полевыми работами. За время жизни целого поколения они не давали о себе знать: это как раз времена генриховского и постгенриховского умиротворения, сочетавшегося с уменьшением налогового бремени в эпоху Сюлли.
Кроме того, различные эпизоды сельских волнений имели место в других провинциях при правлении Генриха IV в 1589-1594 годах: в частности, в виноградарской Бургундии — выступление «красных шапок» (роялистское), а в «бретонской» Бретани — выступление в поддержку Лиги. В дальнейшем, после наступления мира, режим и монарх смогли «обезвредить бомбу» крестьянских мятежей. «Крестьяне образумились» благодаря достижению национального межконфессионального консенсуса, восстановлению порядка, сокращению до минимума числа бандитов и солдат-грабителей и, наконец, благодаря росту доходов сельского населения, который делает менее ощутимым налоговое бремя, к тому же уменьшенное. Отмечая это, было бы неправильным идеализировать положение крестьянских масс, включая и прекрасный период «курицы в горшке» в конце правления Генриха IV и в начале правления Людовика XIII; на Генеральных штатах созыва 1614 года председатель судебного округа Овернь Саварон, уполномоченный третьего сословия, публично ярко описывает нищету сельских жителей своего региона в присутствии маленького Людовика XIII: «Что вы сказали бы, сир, если бы увидели на своих землях Гиень и Овернь людей, пасущихся, как животные?» Несмотря на литературное преувеличение, такое описание было уместным, учитывая низкий уровень жизни провинций, говорящих на диалекте «ок», в центре и на юго-западе. Впоследствии достаточно будет Ришелье вновь увеличить налоговое бремя, чтобы в 1630-х годах опять спровоцировать «горький сбор винограда» и целый ряд восстаний последователей кроканов в Гаскони.
Процветание в «послевоенную» эпоху, во времена Генриха IV и в начале правления Людовика XIII, резко контрастирует с бедствиями предыдущих десятилетий: оно, конечно, является «манной небесной» для крупных земледельцев, сборщиков арендной платы в поместьях сеньоров, «первых парней на деревне», «фермеров в высоких сапогах», или «матадоров» (как назовут их в XVIII в.), которые представляют собой элиту простолюдинов и уже предприимчивую, даже полукапиталистическую элиту сельского мира. Это (относительное) благополучие зажиточных крестьян демонстрирует способность, свойственную капиллярным сосудам: оно «поднимается» до арендодателей земли, которые заключают контракты на аренду с этими фермерами, другими словами — до поместного дворянства и сеньоров, которые владеют четвертью или пятой частью французской земли, бок о бок с Церковью и буржуазией (другая четверть земли принадлежит им обеим; крестьянство — арендаторы и самые мелкие землевладельцы — контролирует оставшуюся половину земельного фонда). Блистательные судьбы крупных аристократов — Сюлли, Конде, Ришелье, Гизов — не должны в действительности создавать иллюзий. В королевстве Генриха IV из 19 млн. жителей насчитывается, самое большее, 200 000 дворян (включая мужчин, женщин, детей). Из них приблизительно треть связана с семьями чиновников, недавно получивших дворянство. Остальные, которые представляют собой родовое дворянство или знать, на 70% состоят из землевладельцев более или менее благородного происхождения, 20% составляют военные (в основном тоже являющиеся владельцами поместий). Оставшаяся десятая часть обладает максимальным престижем благодаря постоянным контактам, частым или периодическим, с королевским двором. Аграрии или мелкопоместные дворяне голубой крови, которые составляют, следовательно, большинство знатного сословия, «извлекают для себя выгоду» из лесов, виноградников, лугов и в особенности, из зерновых пашен — из расчета три-четыре плуга или 70-80 га на каждую дворянскую семью; они следят за сбором урожая зерна и винограда, продают коконы, прививают яблони или же — еще один вариант, не исключающий предыдущего, — живут за счет земельной ренты, получаемой в экю или зерном, возросшей и «раздутой» после окончания Религиозных войн. Эта арендная плата, а также «часть продукта» с других земель, принадлежащих дворянской семье, поступает от фермеров и арендаторов, за которыми следят, которых субсидируют, которыми непосредственно управляют дворяне-арендодатели. Различные «продукты земли», на этот раз промышленного происхождения — а именно стекло и железо — также контролируются на 80-90% объема национального производства дворянами, которых называют дворянами-стеклозаводчиками или владельцами кузниц; и те и другие «выдвигаются вперед» также благодаря хорошей конъюнктуре при Генрихе IV, при котором в окна вставляются стекла и отливают пушки для арсеналов. Сельский дом дворянина — замок или чаще всего большая богатая ферма — может дать кров семье и слугам, 13-14 человекам, которыми руководят отец семейства и его супруга (или его вдова). Женщина-хозяйка, предусмотрительная управительница, следит за работой и досугом (охота, пение, праздники) в обширном семейном хозяйстве. Мелкопоместные дворяне весьма гостеприимны, что не мешает некоторым из них быть жестокими с крестьянами. Их сможет образумить только введение должностей интендантов провинций со значительными полномочиями, что произойдет позднее, при Людовике XIV. Во времена последних Валуа и первых Бурбонов класс дворян остается еще относительно открытым: простолюдины попадают в него благодаря чиновничьим и офицерским званиям, полученным за службу королю; этот второй способ продвижения в высший класс весьма часто использовался во времена Религиозных войн. Дворянами становятся также, ведя образ жизни сельского дворянина. Таким образом, на протяжении жизни «по векселям» двух или трех поколений стирается облик простолюдина и помещик фактически превращается в дворянина по праву. В эпоху Генриха IV между тем войны заканчиваются, а неформальный престиж королевского двора еще не имеет того блеска, который будет излучать Версаль. Этот промежуточный период, одновременно мирный и сельский, является золотым веком для поместных дворян, которые спокойно получают свою долю богатств деревни, создаваемых в увеличивающихся количествах. Они культивируют добродетели, занятия и ценности, которые сами по себе формируют знаки чести частной жизни. Они устраивают браки по возможности с материальной выгодой, что не обязательно исключает супружескую нежность. Они внимательны и даже предупредительны к своей многочисленной, разветвленной родне. От пэра к компаньону, или от выше- к нижестоящему, они практикуют систему отношений клиент — патрон, проявляют щедрое гостеприимство и даже дружбу, что не исключает, с другой стороны, неискупимой вендетты. Они оформляются в обширные эндогамные группы по примеру герцогов и пэров на верху иерархии, а также по образцу протестантской знати в провинциях Юга. Беспутное поведение некоторых дворян резко выделяется на фоне глубокой набожности всего дворянства; распущенная аристократия, склоняющаяся к атеизму, начинает «робко» появляться лишь после 1620 года. Некоторые из младших сыновей в дворянских семьях, к тому же имеющих прекрасную интеллектуальную и спортивную подготовку, проявляют интерес к службе в королевской армии, в то время как старшие сыновья продолжают заниматься семейными поместьями.
В целом несколько десятков тысяч дворянских родов, даже отличающихся жестокостью в отношениях с теми, кто стоит ниже их, не являются больше или пока еще «головной болью» для правительства. Дворянские мятежи были связаны с Гизами до 1590-х годов, они будут связаны с семьей Конде при Людовике XIII и Мазарини. В промежутке между этими двумя периодами, при Генрихе IV, они временно прекращаются благодаря установившемуся миру или почти всеобщему процветанию, несмотря на попытки (неудавшиеся) заговора Бирона. Чисто реформаторские стремления дворян к участию во власти никак не проявляются у «второго сословия, которое остается глубоко монархистским»; они будут конструктивно решены только в XVIII веке вместе с окончательным формированием аристократического либерализма, который стимулируется примером Англии. Тем более что, если речь идет о первом десятилетии XVII века, именно эпоха Лиги (которая у каждого еще сохранилась в памяти) с лихвой доказала, что «демократия» — во всяком случае, дух представительного участия в делах центрального государства — была выгодна прежде всего наиболее реакционному, а временами и абсурдному католическому фанатизму. Дворянство, кажется, находит решение в другой плоскости: оно бросается в объятия монарха, в общем и целом весьма просвещенного. К тому же монарх только этого и ждет. Он может таким образом распространить ресурсы своего авторитарного патернализма сверху на головы своего дорогого дворянства; он обращается с ним с большим уважением, чем Людовик XIV. В качестве утешения второе сословие всегда имеет возможность цепляться за свои собственные вполне определенные ценности: «они восходят к стремлению к закрытости этой сословной группы путем прекращения возведения в дворянство, к монополии не на представительство, а на назначение на наиболее важные должности в государстве и в Церкви, к явному и видимому разделению на дворян и простолюдинов» к полной выгоде первых.