Гептамерон

– Чудом-то это уж никак не может быть, – возразила Уазиль, – ибо там, где сердце отдается любви, нет ничего невозможного и для тела.

– Да, для таких людей, чьи тела приняли уже ангельский облик, – заметил Иркан.

– Я говорю вовсе не о тех, – сказала Уазиль, – кого благодать Божья совершенно преобразила, а о натурах самых грубых, какими обычно и бывают мужчины. И если вы хорошенько вглядитесь в них, вы увидите, что те из них, кто все чувства свои и помышления употребляет на искание истины в науках, забывают не только о плотских наслаждениях, но и о вещах самых насущных, как еда и питье. Когда душой овладевает какое-то сильное чувство, плоть как бы замирает. Поэтому мужчины, которые любят женщин красивых, честных и добродетельных, испытывают такую радость, видя и слыша их речи, и дух их так ликует, что плоть умиротворена и желания угасают. Те же, кому не удается изведать это умиротворение, – это люди, погрязшие в чувственности, заплывшие жиром, они сами даже не знают, есть у них душа или нет. А ведь когда тело находится в подчинении у духа, оно почти не испытывает плотских вожделений, настолько сила высокого чувства может сделать плоть нечувствительной. И я знала одного дворянина, который для того, чтобы доказать, что любит свою даму так, как никого на свете, в присутствии друга взял в руки горящую свечу и, не спуская глаз с этой дамы, так крепко держал свечу, что пальцы его обгорели до самых костей. И при этом, по его словам, он не чувствовал никакой боли.

– Мне думается, – сказал Жебюрон, – что дьяволу, мучеником которого он был, следовало сделать из него второго святого Лаврентия[189], не очень ведь много людей, в которых жар страсти так силен, чтобы они могли не почувствовать жара свечи. И если бы какая-нибудь дама заставила меня выносить из-за нее подобную боль, я потребовал бы от нее самой великой награды или постарался совсем о ней позабыть.

– Выходит, вы хотели бы, после того как ваша дама показала свой характер, в свою очередь, показать ей свой, как это сделал дворянин, живущий в испанском городе Валенсии, о котором мне рассказал командор – человек, вполне заслуживающий доверия, – сказала Парламанта.

– Прошу вас, сударыня, – сказал Дагусен, – займите мое место и расскажите нам эту историю, я уверен, что она окажется интересной.

– История эта, благородные дамы, – сказала Парламанта, – научит вас по два раза обдумывать то, что вы собираетесь отвергнуть, и не считать, что все существующее неизменно. Помните, что все может перемениться, – и вы лучше сумеете распорядиться своим будущим.

Новелла шестьдесят четвертая

Одна молодая девушка, которая в течение пяти или шести лет испытывала любившего ее дворянина, решила подвергнуть его еще более тяжкому испытанию, и это довело ее возлюбленного до такого отчаяния, что он удалился в монастырь – и, когда она смилостивилась над ним, вернуть его назад ей уже не удалось.

В городе Валенсии жил некий дворянин, который пять или шесть лет был влюблен в одну девушку, и любовь его была так велика, что и честь и совесть обоих оставались незапятнанными. Он твердо намеревался жениться на ней и мог надеяться на то, что она согласится, так как был хорош собой, богат и происходил из знатного рода. И прежде, чем стать ее поклонником, он твердо знал, чего хочет: он намеревался жениться на ней с ведома ее родных, которые, собравшись все вместе, одобрили это его намерение, и нужно было только, чтобы она сама снизошла к его просьбе. Она же, не то рассчитывая найти лучшую партию, не то решив скрыть от всех любовь, которую она питала к этому сеньору, не дала ему никакого ответа. Все родственники и близкие друзья разъехались по домам и сожалели, что не могли склонить девушку к согласию, ибо были уверены, что и та и другая сторона достоинствами своими не уступают друг другу. Но кто был в отчаянии, так это несчастный сеньор, которому было бы много легче перенести свое горе, если бы полученный им отказ исходил от родственников его любимой, а не от нее самой. Как только он узнал о ее решении, которое было для него тяжелее смерти, он, ничего не сказав ни ей, ни другим, вернулся к себе домой. А потом, отдав все необходимые распоряжения, удалился в глухие места, где всячески старался забыть о своей любви, безраздельно претворив ее в любовь к Господу нашему, которому он чувствовал себя более всего обязанным.

И в течение всего этого времени он ничего не знал ни о своей возлюбленной, ни об ее родных. И он решил, что. коль скоро ему не суждено увидеть той счастливой жизни, о которой он столько мечтал, он сделает жизнь свою такой суровой и тягостной, какую только можно себе представить. И с этой мрачной мыслью, доводившей его до отчаяния, он собрался принять монашество в обители святого Франциска, неподалеку от которой жили многие его родные. Те, увидев, в каком отчаянии он пребывает, сделали все возможное, чтобы воспрепятствовать его намерению. Однако мысль о монашестве столь прочно укрепилась в его сердце, что никакие уговоры не могли повлиять на несчастного и заставить его изменить свое решение. Тогда, зная, что было тому причиной, они стали искать другого средства и направились к той, из-за которой он столь неожиданно решил посвятить себя Богу. Она была очень удивлена и огорчена этим горестным для нее известием, ибо думала, что отказ ее всего-навсего явится испытанием его мужества и уж никак не сможет разлучить их навеки. Увидав же, чем это все угрожает, она послала ему письмо, которое – в не очень хорошем переводе – гласит следующее:

189

В житии святого Лаврентия рассказывалось, что язычники положили его на решетку, под которой был разведен костер. С этой решеткой он изображался на картинах и иконах (как, например, на картине Сурбарана в Эрмитаже).