Страница 3 из 19
Из дальнейшего рассказа выходило, что, условившись с семьёй безумца о плате за лечение и взяв задаток, Андреа Сфорца отправляется странствовать вместе с пациентом. Генуя, Ливорно, Милан, Тоскана… Обычно год или чуть больше. Самый буйный умалишённый в обществе Андреа делается смирным, как ягнёнок. Правда оставаясь по-прежнему не в своём уме. Все содержатели гостиниц это знают и не препятствуют, когда синьор Сфорца останавливается с подопечным в их заведениях. Да и платит мудрый целитель не скупясь. Многие лекари пытались выудить секрет: что делает хитрец Андреа с сумасшедшими?! — но попытки проникнуть в тайну исцеления оказались тщетны. Синьор Сфорца не делал ровным счётом ничего, кроме как ездил из города в город, ведя самый обычный образ жизни.
По истечении срока, ведомого лишь ему одному, он возвращал пациента в семью. С этого момента, впитывая знания, будто губка — воду, всего за два-три года бывший безумец превращался в нормального человека, догоняя в развитии сверстников, а временами и превосходя их.
Андреа же начинал переговоры с новыми клиентами, быстро приходя к согласию.
— Учеников не берёт! — брызгал слюной Джованни. — Кое-кто душу бы продал, лишь бы попасть к Сфорца в науку! Нет, говорит, моя тайна умрёт вместе со мной…
Лекарское искусство мало интересовало Петера. Он быстро забыл историю целителя и безумца, вспомнив её лишь сейчас, под финал спектакля. Словно почуяв чужое внимание, бледный синьор взглянул сперва на лютниста, но быстро перевёл взгляд на безумца. Висячая лампа, выполненная в форме османской чалмы, хорошо освещала лицо синьора. «Ромео! — одними губами шепнул Андреа Сфорца. — Спокойней, друг мой!», и безумец сразу начал аккуратней сыпать песок: минутой раньше он трижды промахнулся мимо ведёрка.
— Заснул?! Играй!
Нервный шёпот Бригеллы вернул лютниста к действительности. Живо вступив с легкомысленным «Passamezzo», Сьлядек дождался, пока труппа спляшет заключительный танец, символизирующий окончательное посрамление глупца-сержанта, а также счастливый брак Леандра и Коломбины, после чего тихонько удалился в свою комнату. Ужин он попросил подать наверх. Сыр, оливки, лепёшка, кувшин кислого вина. Щедрость Бригеллы приводила Петера в трепет. Скажи кто про обаятельного капокомико: жмот! скупердяй! — бродяга в жизни бы не поверил.
Блаженны неприхотливые!
А над городом, над мухой-проказницей, упавшей в пьяные чернила вечера, неслось:
Луна катилась вниз с гребня полуночи, когда он сидел на балкончике, сочиняя новую песню. Клочок бумаги с записью первой строфы, припева и краткой табулатуры был зажат в руке. Ловя за хвост сквозную рифму, ускользавшую от охотника, Петер не заметил, как разжал пальцы. Белая бабочка вспорхнула с его руки; подхвачена ветром, взлетела над витой решёткой ограждения. Кинувшись ловить беглянку, Сьлядек опоздал: бабочка отлетела дальше, словно дразня, зависла в воздухе и опустилась на балкон соседней комнаты, увязнув в завитушках тамошней решётки.
Вспомнить?
Записать ещё раз?
Увы, быстро стало ясно: память сохранила далеко не все. С тоской бродяга глядел на чёртов клочок, раздумывая: взять у слуги палку и дотянуться? Слуга начнёт задавать вопросы, потом долго искать палку… К тому же если неудачно зацепить — высвободится и улетит без возврата. Обратиться к хозяину с просьбой открыть комнату? Искать постояльца, который живёт там?! Ни один из вариантов не вызывал радости. А запись дразнила, трепетала от вздохов ночи, грозя снова уйти в полёт. Неизвестно, выпитый ли кувшин вина был тому причиной, или это сказалась общая бесшабашность неаполитанцев, отравив душу ядом отваги, но минуту спустя храбрец Петер Сьлядек уже карабкался через огражденье своего балкончика, намереваясь по узкому карнизу перебраться на соседний.
Возбуждение находило в сердце привычный отклик, делаясь словами и музыкой. Любовник лез на балкон к вожделенной синьорите. Песня продолжалась, делаясь серенадой, мольбой о страсти; её средоточьем и окружающим миром, ядром и целью был дьявольский, божественный беглый клочок бумаги. Обладать им — достичь рая. В комнате темно, постоялец наверняка пьёт кьянти в кабачках набережной, ни одна живая душа не заметит ловкого бродягу…
Он стоял на чужом балконе. Он сжимал беглянку-бабочку, стараясь не отряхнуть пыльцу слов с нежных крылышек, переводя дух, прежде чем отправиться восвояси, — когда в замке щёлкнул ключ.
Дверь в комнату отворилась.
Пожалуй, впервые идея «Да будет свет!» вызвала столько безмолвных проклятий. Скорчась в углу, прижавшись к решётке, которая вдруг стала горячей адской сковороды, Петер не видел ничего, кроме огонька свечи. Огонёк плыл в комнату из коридора гостиницы, на миг задержавшись в дверном проёме. Поверх слепящего язычка качнулось бледное марево, обретая черты. Лицо Андреа Сфорца сейчас походило на карнавальную маску-баула: белый лик из фарфора, белый, неестественно длинный нос, белые зубы. Сравнение нарушала лишь чёрная линия усов. Комната вокруг целителя впитывала жалкий свет, чтобы наполниться тенями. Немо распевая «Санта-Лючию», тени следили за постояльцем едва ли не пристальней, чем Сьлядек с балкона.
Разве что тени не молили Господа о возможности удрать.
Синьор Сфорца остановился у стенного кенкета, но поджигать свечи, специально укреплённые в этом приспособлении, раздумал. Наклонился, открыл крышку дорожного сундучка. Извлёк чашу в форме венчика лилии, сделанную из благородного узорчатого серпентина и оправленную в серебро. Ножку чаши обвивал ужасный аспид, наклонив головку над распахнутым венчиком, словно намеревался излить туда яд. Достав, помимо чаши, нечто продолговатое, завёрнутое в чистое полотно, Андреа направился к столу и сел в кресло.
— Ромео! — позвал он. — Мой мальчик, я жду!
Юноша-безумец, прежде топтавшийся в коридоре, вошёл — нет! вбежал! — в комнату. Укоризненно качнув головой, целитель встал, тщательно запер входную дверь на засов и опять вернулся к столу. Тени делали лицо сумасшедшего Ромео почти разумным, но жуток был сей искусственный разум, не в силах наполнить смыслом поведение юноши. Люди с ясным рассудком не умеют так приплясывать, дрожать в нетерпении, издавать молящие звуки; люди с ясным рассудком делают всё это, но иначе, совсем по-другому…
Развернув полотно, Андреа Сфорца взял ланцет.
Прокалил лезвие над огнём свечи.
Безумец стоял без движения. Лишь слабо застонал, будто в экстазе, когда ланцет надрезал жилу на запястье. В чашу, смачивая головку аспида, потекла чёрная струя. Крови целитель взял немного; почти сразу он поднёс руку сумасшедшего к своему рту.
Окаменев, пытаясь срастись с вензелями решётки, Петер Сьлядек умирал от страха. Перед ним был самый настоящий стрега. В Афинах такой колдун звался стригес, у валахов — стригой, но везде его гнусная родословная уходила корнями в древнеримского стрикса, оборачивавшегося совой, чтобы ночами сосать кровь у невинных детей. Упыри подобного рода не знали границ и рубежей, встречаясь всюду под разными именами, но лишь тонкие духом итальянцы додумались до стреги-кровопийцы, делающего своё мерзкое дело элегантно, не без доли изящества. Добавь кошмару привлекательности и ты получишь армию фанатиков-последователей. Некий Пико делла Мирандола из Болоньи даже написал учёный труд «Стрикс», где описывал дюжину недавних судебных процессов, имевших место в Бреции и Сондрио. К сожалению, обвиняемые пошли на казнь, так и не сознавшись в своём грехе, поэтому Мирандола всячески сетовал на лживость и запирательство колдунов.
Сквозняк качнул пламя свечи.
Рука безумца и лицо колдуна над ней вдруг сделались невероятно отчётливы, и Петер не сумел сдержать крика. Почему-то увиденное оказалось много страшнее предполагаемых клыков, впившихся в плоть. Тем более что никаких клыков не было и в помине. Андреа Сфорца отнюдь не пил кровь из отворённой жилы.