Двуликий Янус

Яков Наумович Наумов

Андрей Яковлевич Яковлев

Двуликий Янус

В римской мифологии Янус — бог времени, а также всякого начала и конца, входов и выходов — изображался с двумя лицами, обращенными в противоположные стороны: молодым — вперед, в будущее, старым — назад, в прошедшее. Возникшее отсюда выражение «двуликий Янус» или просто «Янус» означает: двуличный человек.

Глава 1

Стояло жаркое июльское утро. Не было еще и девяти часов, а асфальт на солнечной стороне начал плавиться. Утро — и такая жара. Каков же будет день?

Лейтенант Константинов, чуть волоча правую ногу, пересек Комсомольскую площадь и не спеша двинулся к Ленинградскому вокзалу. Жару он переносил сносно — то ли бывало на фронте, особенно летом 1942 в донских степях! — а вот нога сегодня опять беспокоила. Минуло три месяца, как Константинова выписали из госпиталя, признав ограниченно годным; рана давно зарубцевалась, и все же нет-нет давала себя чувствовать. «Да, — с горечью думал Константинов, — выходит, напрасно ты, Василий Кузьмич, тогда, на медицинской комиссии, ерепенился. Вояка из тебя никудышный! Вот и сиди теперь на привокзальном продовольственном складе да выдавай довольствие по аттестатам. Отвоевался!»

Продовольственный склад… И занесла же сюда нелегкая Константинова! Разве это место для сапера, комсомольца, без малого два года прошагавшего по дорогам войны? И воевал он неплохо. Совсем неплохо! Только это ранение под Сталинградом… И вот результат — продовольственный склад…

Впрочем, особо жаловаться на судьбу Константинову не приходилось: как-никак пусть заместителем начальника продсклада, но он остался в рядах Советской Армии. А ведь могли признать полностью негодным к военной службе и демобилизовать вчистую. На таком решении настаивал один из членов комиссии, этакий ехидный майор медицинской службы с седенькой бородкой клинышком. Ничего, обошлось.

И начальник попался Константинову неплохой — капитан Попов. Иван Степанович. Был Попов уже в возрасте, лет сорока, в действующую армию не попал из-за каких-то застарелых болезней, рвался, как и Константинов, на фронт и откровенно томился службой в тылу, но при всем этом к служебным своим обязанностям относился рьяно и продсклад содержал в образцовом порядке. Вот и вчера, когда у Константинова впервые появилось подозрение и он поделился своими мыслями с начальником, Попов выслушал его самым внимательнейшим образом и сразу же отправился в городскую комендатуру, прихватив с собой и Константинова.

Правда, в комендатуре получился сплошной конфуз.

Пожилой подполковник, хватавшийся поочередно то за одну, то за другую трубку беспрестанно трещавших телефонных аппаратов, не выслушав толком Попова, накричал на него, а Константинову вовсе не дал и рта раскрыть.

— Вам что, — шумел подполковник, — делать нечего? Эти самые… как их… Малявкин и Гитаев — кто? Боевые офицеры! С фронта. Документы, вы сами говорите, в порядке. И аттестаты в порядке. Так какого рожна вам надо?! Только морочите людям голову! От дела отрываете. Одурели вы, что ли, отсиживаясь в тылу, на своем продскладе?

Константинов увидел, как при последних словах подполковника лицо Попова начало багроветь, а левая щека предательски задергалась. Он медленно поднялся и глухим, сдавленным голосом сказал:

— Товарищ подполковник, кто дал вам право… Я…

— Что? — повысил голос подполковник. — Что-о? Вы, никак, капитан, собираетесь разъяснять мне мои права? Учить вздумали?.. Вы забываетесь, товарищ капитан! — Подполковник помолчал и минуту спустя уже спокойнее добавил: — Смотрите, в другой раз хуже кончится, а сейчас — всё. Можете быть свободны.

Когда они вышли из комендатуры, Константинов не мог скрыть своего смущения: вина-то была его, а не Попова, это он подал капитану мысль, что с Гитаевым и Малявкиным не все чисто. Но Попов только рукой махнул: «Ладно! Чего уж там. Оба мы с тобой поторопились. Ведь фактов-то у нас никаких…»

Фактов действительно не было ни у Константинова, ни тем более у Попова, который, кстати, с Гитаевым и Малявкиным вроде бы и вовсе не имел дела: документы и выдачу продуктов по аттестатам оформлял Константинов.

Что же насторожило лейтенанта? Что вызвало у него подозрение? В том, что два офицера — старшие лейтенанты Гитаев и Малявкин — дважды являлись сами, без солдат, чтобы получить довольствие на целое отделение, ничего из ряда вон выходящего не было. Такое в практике Константинова случалось. Не было ничего подозрительного и во внешнем виде старших лейтенантов, в их поведении, в присущих фронтовикам соленых шуточках с этакой долей ухарства: нам, мол, сам черт не брат! Если что Константинову и не понравилось, вызвало сомнение, так это уж слишком длительное и малопонятное пребывание в столице двух офицеров с отделением солдат в такие дни, когда, судя по сводкам Совинформбюро, развернулись жестокие бои на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Тут каждый боец на счету, а эти сидят в Москве и сидят; сперва явились две с лишним недели назад, а вчера — снова…

И еще насторожило Константинова то, как объяснил Гитаев причины столь долгого пребывания в Москве. (Константинов не постеснялся и прямо спросил его об этом.) В словах Гитаева была какая-то фальшь. И выражение его глаз не понравилось Константинову. Но пойди скажи об этом подполковнику, когда он и так слушать ничего не хочет. «Выражение глаз не понравилось!» Нет, этим никого ни в чем не убедишь. Не получится. Да и сказать правду, «выражение глаз»… Нет, это попахивает чрезмерной подозрительностью, но Константинов ничего не мог поделать с собой: не понравилось, и все!

Правда, капитан Попов сразу понял Константинова, но и он ничего убедительного сказать в комендатуре не мог. Да и что скажешь?

Было и еще одно сомнение у Константинова, но об этом он даже капитану не сказал, не рискнул, настолько тут все казалось неопределенным.

В самом деле, ну что из того, что фамилии солдат, на которых был выписан аттестат, показались Константинову знакомыми? Откуда он их знал — особенно вот эту: сержант Кривошапка, — лейтенант и сам никак не мог объяснить. Как он ни напрягал свою память — напрасно. Ровно ничего она ему не подсказывала.

Вот и сейчас, шагая на продсклад, лейтенант не мог расстаться с мыслью о сержанте Кривошапке.

Когда Константинов подходил к помещению продсклада, огромные часы, что на башне Казанского вокзала, показывали без пятнадцати девять. В складе, кроме дежурного, не было ни души, ни единого посетителя. Не пришел еще и капитан Попов.

Пользуясь затишьем, которое не так уж часто выпадало на его долю, Константинов решил разобрать ящики своего стола, изрядно забитые ненужными экземплярами копий всяческих накладных, черновиками служебных бумаг, старыми газетами, с которыми Константинов как-то не хотел расставаться, хотя Попов не раз его поругивал за эту странную приверженность. Действительно, ну зачем было Константинову хранить давно прочитанные газеты? Он и сам этого не знал. Разве что в душе Василий Кузьмич никак не мог расстаться с мечтой стать историком. Со временем, конечно… После войны… Вот поэтому и собирал газеты — живую летопись войны, — хранил их.

Константинов выгрузил старые газеты из ящиков на стол и принялся не спеша их перебирать. Нет, все он не выбросит. Те, где приказы Верховного Главнокомандующего, наиболее важные сообщения с фронтов, очерки и статьи Эренбурга, Полевого, Алексея Толстого, Тихонова, Фадеева, он, конечно, оставит…

Взгляд Константинова упал на список награжденных, без которых тогда, в 1943 году, не обходился почти ни один номер газеты. Что это? Не может быть… Все правильно, все сходится, сомнения не было: перед ним лежал поименный список солдат, указанный в аттестате Гитаева. Те же фамилии, те же имена и отчества. Вот и сержант Кривошапка, Егор Тарасович. И все они были награждены… ПОСМЕРТНО!