Страница 8 из 9
Глава 8
Где события набирают обороты
Ничто так не убеждает в существовании души, как ощущение того, что в неё насрали. Из откровений пана Мазепова, живописца, сделанных им после первой творческой выставки, на каковую пан Мазепов возлагал немалые надежды. — Труп, одна штука, — сказал Себастьян, пнув пана Острожского остроносой туфелькой. — Экий ты, братец, неосторожный. Кто ж так со свидетелями-то обращается? Младший насупился. Нервничает? И на труп глядит с опаскою, точно подозревает за мертвяком нехорошее. Оно, конечно, бывает всякое, и встают, и ходют потом, людей обыкновенных лишая законного сна, но чутье подсказывало Себастьяну, что нынешний труп — самого обыкновенного свойства. — Я его связал, — сквозь зубы процедил Лихо. Его правда. Связал. Кожаным шнурком, которым обычно волосы подвязывал. И главное, вязал со всем старанием, затянул так, что шнурок этот едва ли не до кости впился. — И на поле никого не было. — Хочешь сказать, что он сам? — Себастьян, подобрав юбки, которые в следственном деле мешали изрядно, присел. Наклонившись к самым губам мертвеца, он втянул воздух. — Чуешь? — Что? — А ты понюхай. Нюхать пана Острожского Лихо явно не желал, но подчинился. — Медом вроде… — Медом. И еще чем? — Бес! — Нюхай, я сказал. Лихо зарычал. — Ты ж волкодлак, у тебя чутье должно быть, как у породистой гончей… — Себастьян погладил братца по макушке и в приступе родственной любви, которая как всегда проявилась престранно, сказал: — Унюхаешь правильно, я тебе ошейник куплю. Модный. Именной и с подвесочкой… — А в челюсть? — мрачно поинтересовался Лихо, наклоняясь к самым губам пана Острожского. — А в челюсть меня нельзя. У меня еще свидание… Это Себастьян произнес с печалью, которая, однако, в ожесточившемся сердце младшего брата не нашла понимания. Лихо лишь фыркнул и ехидно поинтересовался: — На свадьбу позовете? — Всенепременнейше! И если дальше пойдет также, то женихом… ты не отвлекайся, нюхай. — Мед липовый… и деготь… еще воск… нет, воском он усы мазал. — Молодец. Дальше? — Соленые огурцы и чеснок… погоди… — Лихо отстранился и головой мотнул. — Чесноком пахнет, но… не изо рта. Он его не ел, а… Лихо отодвинул ворот белоснежной рубашки и, увидев красную, покрытую язвами шею пана Острожского, тихо сказал: — Это не я. Я его, конечно, придушил слегка… разозлился… Себастьян покачал головой: крайне неосмотрительно было с точки зрения пана Острожского злить Лихослава. Он и человеком будучи характер имел скварный, а с волкодлака перед полнолунием и вовсе никакого спросу. — На ожог похоже, — Лихо коснулся волдыря когтем. — Ожог и есть, только не огненный, а химический, приглядись хорошенько… да расстегни ты ему рубашку, не волнуйся, он возражать не станет. — Не скажи, — прежде, чем к рубашке лезть, Лихослав снял ботинки, стянул носки и, скатав комом, сунул их в рот покойнику. Себастьян, за сим действом наблюдавший с немалым интересом, на всякий случай отодвинулся и, ткнув в труп пальчиком, произнес: — Я, конечно, понимаю, что у тебя есть причины его недолюбливать, но… носки в рот? Это как-то чересчур. Прекращай глумиться над телом свидетеля… Мертвяку он почти сочувствовал. — Я не глумлюсь, — ответил Лихослав, для надежности затягивая поверх носков ременную петлю. — Он с Серых земель… и мало ли, как оно… это тут у вас покойники с большего народ смирный, а там… Договаривать не стал, разодрал рубашку мертвеца. Пятно на груди было не красным — черным, вдавленным. — Вот же… и не побоялся Вотанов крест надеть! — удивился Лихо, пятно трогая. — Хотя, конечно, если с большего человек… крест его не спас. — Но след оставил. Если крест был освящен должным образом, а судя по глубине ожога потерпевший не пожалел денег на полный обряд… Панночка Белопольска к мертвяку прикасаться брезговала. И всерьез подумывала про обморок, потому как девице приличной видеть этакие ужасы было непристойно… и не пристало… и вообще мутило… а ежели вдруг да вывернет? — Мед… и еще огурцы… вряд ли он огурцы закусывал медом… или мед огурцами? — Лихо продолжал рассуждать вслух. — Медом на Креплиной пустоши пахнет… хорошо так пахнет, сладко… так и тянет с коня сойти и прогуляться по лужку… — И как, находились? — Находились. Их потом на лужке и находили… улыбались вот так же, счастливо. Белый дурман, — Лихо поднялся и руки вытер о штаны. — Он же — навья хмарь… или навий морок еще… правда, чтобы вот тут… странно. Себастьян согласился: странно. — Думаешь, эта его знакомая, к которой он Еву собирался… — Думаю, что все это до хренища сложно и непонятно, — Себастьян обошел труп с другой стороны. — Зачем он нужен был колдовке? Убила, когда попался? Он бы все одно попался… дурак же ж… а с дураками связываться, даже хитрыми, оно себе дороже… зачем тогда? Лихо ждал, если и имелись у него свои мысли, то делиться ими он не собирался. — Ладно, — Себастьян потер виски, потому как голова начала мерзко ныть, не то мигренью испереживавшейся за день панночки Белопольской, не то собственной, Себастьяновой, нажитой от избытка информации. — Свези-ка ты этого красавца Аврелию Яковлевичу. Пусть допросит… авось и повезет. — А ты? — А я не могу. Говорил же. Свидание у меня, чтоб его… …часом позже многочисленные постояльцы коронной гостиницы, до того трагического дня, как поселился в ней Аврелий Яковлевич, имевшей репутацию самого спокойного в городе заведения, всерьез задумались о перемене места обитания. Хозяин же гостиницы, проклиная и собственную трусость, не позволившую отказать постояльцу столь сомнительному, и собственное же честолюбие, пил пахучие успокоительные капли и срывающимся шепотом проклинал всех ведьмаков разом. А заодно уж и королевских улан, напрочь лишенных, что такту, что вообще понимания. Причиной же сего переполоха, после которого тихий Гданьск взбудоражили самые разнообразные слухи, один другого жутче, стал черный весьма зловещего вида экипаж. После говорили, что блестел он лаком и позолотой, а четверик коней вовсе дымы изрыгал. Впрочем, находились особы настроенные скептически, утверждавшие, будто бы карета оная была вида самого обыкновенного, разве что по некой странной причине лишенная одной дверцы… И правил ей вовсе не мертвяк в форме королевского улана. Что, дескать, кучер был очень даже жив, а местами чересчур. Он коней, к слову, не самых хороших, так, средней руки, остановил и, спрыгнув с козел, кинул швейцару: — Аврелий Яковлевич тут обретается? Мальчишка, который перенял вожжи, после говорил, что за работу ему улан целый сребень дал, и что от монеты этой, как и от самого странного посетителя, вовсю несло мертвечиною. Врал, небось. Швейцар вот ничего не утверждал, лишь скалился, демонстрируя на редкость ровные белые зубы, которыми втайне гордился, и ус покручивал. Тогда же он ответил: — Здесь-с… еще не встали-с. Это швейцару было известно от горничной, которая в комнатах ведьмака прибиралась и за то получала от хозяина двойной оклад, а после того случая с дымами и призраками и вовсе выпросила себе премию на капли от нервов. К известию о том, что Аврелий Яковлевич еще почивать изволят, улан отнесся без должного пиетета. Мальчишке кинул сребень, стало быть за хлопоты, велев: — Отведи к полицейской управе, пускай займутся… погодь. Он исчез в карете, в которой и вправду не хватало дверцы, и это обстоятельство само по себе премного швейцара смущало. Но он, обладавший немалым жизненным опытом, не стал заострять внимания на сем недостатке экипажа, равно как и на иных признаках, дававших понять, что утро у кареты не задалось. И улана пропустил бы безропотно, когда б… Из кареты тот вышел не один. В первое мгновенье швейцару показалось, что человек, которого улан с противоестественной легкостью нес на плече, пьян. — Дверь открой, — бросил улан и сам же сапогом пнул. Пинок пришелся в закаленное стекло, которое по приказу владельца гостиницы трижды в день натирали мягкой ветошью, дабы сохранить прозрачность. На стекле остался след сапога. И еще, кажется, раздавленный жук… но не это шокировало швейцара: среди гостей встречались и грубияны. Нет, он вдруг увидел, что руки господина в грязном, но явно не дешевом костюме, связаны за спиной, что рот его заткнут и ко всему перетянут ременной петлей, в которой не без труда узнавался форменный поясной ремень, благо, пряжка его с королевской пантерой поблескивала… Швейцар открыл было рот, дабы выразить свое возмущение подобным поворотом дел: все-таки гостиница, отмеченная в путеводителе королевства Познаньского коронами, имела определенную репутацию, каковую этот улан мог разрушить. — Что? — улан, верно, ощутил и возмущение, и гнев, охвативший добропорядочного и степенного служителя. Повернулся он резко, опалив недобрым взглядом желтых глаз. А швейцар вдруг ясно осознал, что господин в некогда дорогом костюме ныне мертв. И от страха не нашелся сказать ничего лучше, кроме как: — С трупами нельзя. — Почему? — неожиданно заинтересовался улан. — Не принято. И видя сомнение на лице гостя, следовало сказать, что лице в целом симпатичном, несмотря на некоторую избыточную жесткость черт, добавил: — Дамы-с… а у дам-с — нервы-с… труп их побеспокоит. — Не переживай, — улан погладил мертвеца по спине. — Не побеспокоит он твоих дам. Он у меня вообще тихий… И оскалился, демонстрируя внушительного вида клыки. От обморока швейцара удержала лишь профессиональная честь и понимание, что, в общем-то, странный гость уйдет, а вот гостиница останется. И добре бы ему остаться при ней. К чести улана следовало отметить, что труп его и вправду оказался нешумливым, и в иных обстоятельствах, при малой толике везения, сия престранная пара осталась бы незамеченной, но… …княгиня Поташевска имела обыкновение выгуливать четырех своих шпицев аккурат в четверть третьего… …а панна Кокусова, супруга купца первой гильдии, находившаяся в Гданьске на излечении подагры, спускалась в кофейню за ради беседы с давней своей заклятою подругой… …и четыре кузины Одоленские собрались на полуденный променад по набережной… В общем, дам в холле гостиницы скопилось с избытком… — Лишек! — воскликнула княгиня, несмотря на преклонные года сохранившая и остроту зрения, и ловкость. — Ты ли это! — Я, тетушка, — несколько нервозно признался улан. Кузины Одоленские одарили его взглядами. Купчиха неодобрительно покачала головой… что именно она не одобряла, впоследствии узнать не удалось. — Что ты тут делаешь? Шпицы княгини, рванувшиеся было к улану, попятились. — Да вот… так… труп несу, — ответил тот, перекидывая тело с левого плеча на правое. Кузины присмотрелись. Купчиха охнула. Шпицы взвыли, а княгиня лишь укоризненно покачала головой: — Годы идут, а ты не меняешься, вечно всякую гадость домой таскаешь… — Так… — улан, кажется, смутился. — Я… не себе… по службе… служебный труп, так сказать… Это объяснение княгиню удовлетворило, чего нельзя было сказать о кузинах Одоленкских, к созерцанию трупов, служебных аль вольного характеру, вовсе не расположенных… Девицы завизжали. Купчиха молчаливо и солидно лишилась чувств, осев на руки молоденького коридорного, коий в последние дни за нею увивался… Впрочем, улан на суматоху внимания не обратил. Он прежним бодрым шагом пересек холл, поднялся по лестнице, оставив на дорожке вереницу пыльных следов. Труп на плече улана покачивался, но как и было обещано, вел себя смирно. В дверь нумера для новобрачных, украшенную резными веночками, стучал улан смело, бодро даже. И когда открыли, сказал: — Вам тут посылка, Аврелий Яковлевич. Ведьмак, и вправду выглядевший несколько сонным, зевнул и почесал бронзовый живот. — Ты, Лихо, как-то больно осмелел… Но посторонился, пропуская и улана, и его престранную ношу. — Так это… куда класть? — поинтересовался Лихо, оглядываясь. Нумер, некогда роскошный, за пару недель гостевания ведьмака изрядно преобразился. Исчез розовый толстый ковер, а паркет утратил прежний лоск, но зато обзавелся престранным самого пугающего вида узором. На посеребренных обоях осела копоть, каковой вроде бы и взяться было неоткуда, но взялась же. на кофейном столике преочаровательного вида ныне теснились склянки, а в камине обжилась переносная жаровенка. В нумере воняло паленым волосом и полынью. — А куда-нибудь поклади, — широко зевнув, сказал ведьмак. Лихо сбросил труп у камина. — И рассказывай, с чего вдруг этакая… забота. Работу на дом мне еще не приносили. Лихо заговорил. Старался спокойно, коротко и исключительно по делу. Аврелий Яковлевич слушал, кивал и труп разглядывал с превеликим интересом… Тело пана Острожского Аврелий Яковлевич перевернул на спину кочергою. — Предусмотрительно, — той же кочергой он указал на ремень. — И жестоко. У упырей очень тонкое обоняние… тоньше, чем у волкодлаков. Он бы тебя возненавидел. — Он и при жизни-то меня не очень любил. Упырей Лихо недолюбливал, во-первых, потому как уж больно они на обыкновенных людей похожи были, во-вторых, волкодлачья его натура требовала от конкурентов избавляться… — Ну-ка, ну-ка, дорогой, — Аврелий Яковлевич вдруг оказался рядом. — Иди-ка ты сюда… от сюда… к окошку стань. Лихо стал. Аврелий Яковлевич же в руку вцепился, заставил ладонь разжать. И долго, пристально разглядывал, что саму эту ладонь, что короткие когтистые пальцы… потом рот заставил открыть и зубы щупал. Веки оттягивал. — Смотри на солнышко, смотри… и давно оно так? — Сегодня. Я… разозлился. — Крепко? — Да. — Убить хотел? — Да. — Оно и ладно… иную мразь и убить — грех невеликий… душил или зубами? — Душил. Будто по мертвяку не видно… — Но когтями его поцарапал… погляди. Глядеть на пана Острожского у Лихослава желания не было, но и перечить ведьмаку он не посмел. — Все плохо? — спросил, сев на пол. — Смотря для кого. От для него, — Аврелий Яковлевич, так и не выпустивший кочерги, ткнул ею в труп, — таки да, плохо. А ты вроде живой и бодрый. — Человек? — Большей частью. — А меньшей? Волкодлак? — Волкодлак, да… — ведьмак потер подбородок. — Волкодлак волкодлаку рознь… сядь вон в кресло, сейчас чаю принесут. Попьем, поговорим… Хозяйка, значит… объявилась… от кур-р-рвина масть! Аврелий Яковлевич чай заказывал сам. Подали быстро, и коридорный, вкативший в нумер тележку, изо всех сил старался на труп не глазеть, но все одно глазел, бледнел и вздыхал. А еще чесался, точно пес лишайный… — Пущай чешется. Оно за дело, — сказал Аврелий Яковлевич, самолично чай по фарфоровым полупрозрачным чашечкам разливая. Молоком забелил. Щипчиками серебряными сахар подхватил, окунул и, из чашки вытащив, облизал поспешно. Пояснил, хоть бы Лихо ни о чем не спрашивал. — С юности этак привычен пить. По первости сахар — он деликатесой был… других не знал. Ты-то не стесняйся, княжич… — Надолго ли… — Разговор? — Княжич. — За батьку своего переживаешь? Плюнь и разотри. Дрянь, а не человек. Гнилой. И братец твой не лучше, который меньшой… еще тот поганец… Лихо пожал плечами. С Велеславом у него с юных лет отношения не заладились, потому как был братец не то, чтобы гнилой, но и вправду характера поганого. Все наушничал. И ныл… ныл и наушничал… правда, когда ж то было? С другое стороны, Велеслав сумел при дворце остаться, на месте Лихо, и прижился, и ко двору пришелся, хотя и плачется в письмах на бедность, на судьбу свою, которая его не то, что вторым — третьим сыном сделала, лишив всяческих перспектив… Только ж разве о нем речь? — На отца твоего управа найдется, — Аврелий Яковлевич, чашку отставивши, потянулся. Кости захрустели, а русалки на плече задергались, зашевелили хвостами. — А вот за братцем приглядывай… чернотой от него несет… такое бывает, когда человечек успел замараться… — Вы к чему это? Разговор был неприятен. Не то, чтобы Лихо так уж братца любил, но… родич. Кровный. Единокровный и Богами даденый. Иного не будет. — К тому, чтоб ты, олух Вотанов, осторожней был, — перегнувшись через столик, Аврелий Яковлевич дал щелбана, от которого в голове загудело. — Потому как и вправду… ситуация у тебя непростая. Чай пей. Лихо и хлебанул, позабывши, что чай-то свежезаваренный, горячий. Кипятком опалило так, что аж закашлялся. — Аккуратней… экий ты нервный, прям как старшенький твой… вы друг друга стоите… и рад, что помирилися… простил? — Простил. — От и молодец. Спрашивать, откуда давняя и крепко уже забытая история стала Аврелию Яковлевичу известна, Лихо не стал. Ведьмак же, держа чашку в щепоти, макал в нее рафинад, который обсасывал, жмурясь от удовольствия. Говорить не спешил, а Лихо ведьмака не торопил. — Если подумать, то ты мне навроде крестника… я тебя после той историйки с душегубцем вытаскивал. Помнишь? — Такое забудешь… — Помнится, сижу дома, отдыхаю от трудов праведных… уж не помню, каких именно, но точно праведных, — Аврелий Яковлевич языком поймал темную сахарную каплю. — И тут заявляется ко мне молодец добрый… как добрый, относительно, конечно. Но буйный весьма… сам на ногах едва держится, и видом больше похож на тех людишек, которых в богадельню отдавать принято для спокойствия окружающих. И главное, что оный блаженный требует, заметь, не просит, а именно требует, немедля с ним в госпиталь отправиться и братца спасти… — Не помню, — признался Лихо. И Бес о таком не рассказывал… — Где уж тебе упомнить, когда ты одной ногой на Хельмовых путях стоял? Местные целители только руками и развели… а братец твой заслышал, что я и мертвого поднять способный… нет, с мертвыми-то оно проще, чем с живыми, — Аврелий Яковлевич покосился на тело пана Острожского, которое терпеливо ждало окончания беседы. — Но и с живыми мне случалось дело иметь… точнее с полуживыми… — И вы меня вылечили. — Не спеши, Лихо… тут тебе разговор не о бирюльках, чай. Я ж ведьмак, ежели ты не забыл. Я могу лечить, но не светлою Иржениной силой. Я… как бы это правильней сказать… беру у смерти заем. А с этаким ростовщиком завязываться — себе дороже… вот и выходит, что таки да, лечу, но вместе с тем… на тебе навроде как метка моя остается… Аврелий Яковлевич замолчал и пальцы сжал. Хрустнул подплавленный сахар, раскололся на куски, а куски упали в чай. Он же щипчиками размешал, потом и их уронил, а чашку отставил, разом к ней интерес потерявши. — Не бойся, не тебе платить… если уж отпустили душу Хельмовы дороги, то и жить ей долго… примета такая… — Я не боюсь. — Не боишься, верно… надо было тебя, дурня этого неспокойного, за шкирку и в отчий дом воротить… ишь, вздумалось искать подвигов… нашел… и скажи вот, руку на сердце положа, кому это твое геройство надобно было? Лихо опустил голову. Выходит, что никому… отец возвращению не особо обрадовался, только сказал, что дела семейные идут хуже некуда… и Лихо следует правильно невесту выбрать. Велеслав и вовсе не счел нужным огорчение скрывать… бросил лишь, что свидеться не чаял. …он ведь князем станет, ежели вдруг с Лихо неладно будет… …и верно, примерил уже и венец княжеский, и титул… …нехорошо так о родном брате думать… Катаржина и Августа заговорили о приемах и приданом, без которого хорошую партию не составить. Бержане по святым местам отправиться охота, а после в монастырь, но не в обыкновенный, куда берут всяких девиц. Она, Бержана, не может в одних стенах с бывшими воровками да распутницами пребывать, хоть бы оные воровки и распутницы раскаялись, ей надобно всенепременно в Лебяжью обитель, куда принимают исключительно девиц достойного рода. …и не за даром. …двести тысяч злотней взнос. Дорогое ныне просветление, да и добро получается недешево, но хуже всего, что семейство, с Лихославовым возвращением смирившееся, принялось перебирать невест состоятельных, чьего приданого хватило бы дела поправить… — Кровь, она, конечно, не водица, — мягко произнес Аврелий Яковлевич. — Да только и не хомут на шею… небось, ты-то про проклятье и словом не обмолвился. — Бес… — Бес твой хвостатый сам все вызнает, когда надо и без мыла в жопу влезет, — странно, но прозвучало это едва ли не похвалой. — А остальным что не сказал. — Зачем? Волноваться станут зазря, а оно не мешает… — От дурень! — восхитился Аврелий Яковлевич и ложечкой серебряной к Лихославову лбу приложился. — Волноваться станут… разве что о том, что женить тебя надобно срочно… но смолчал, от и ладно… и про другое смолчал? Конечно. Проклятье — это… бывает с каждым, даже в мирном Познаньске можно ненароком получить. Волкодлачья же кровь — дело иное. — Смолчал и дальше молчи, что про одно, что про другое. С твоею семейкой, крестничек, чем меньше они знают, тем спокойней ты жить будешь. Это тебе на будущее, чтоб не вздумал языком трепать, а то ж… — А есть ли это будущее. — Экий ты, крестничек, меланхолически настроенный… угомонись уже. Что ты о волкодлаках знаешь? — Твари. — Все мы твари божии, Великой Троицей сотворенные, — произнес ведьмак и в глаза глянул. — Давай, вспоминай… — Волкодлаки…. Большую часть времени — обыкновенные люди, от иных отличаются разве что особой волохатостью, — Лихо потер щеку. — Но на полную луну оборачиваются… ну волкодлаками и оборачиваются! Тварь получается косматая, не человек, и не волк. Злобная. Лютая. Рвет все, что видит… кого видит… особо до людей охоча… жрет печень и сердце, остальным брезгует, ну или разве что голоден сильно… Аврелий Яковлевич слушал и кивал. — Убивать такого сподручней в человеческом обличье, потому как волкодлачья шкура очень прочна, но человеком он зачастую не помнит, что творил, ставши зверем. — А оборотни от волкодлаков чем отличаются? — Оборотни могут превращаться по своему желанию и памяти не теряют. В большинстве своем они и в зверином обличье людьми остаются. А вот Хельмовы перевертыши — те напротив, звери, способные человеческий облик принимать. Ну что, сдал я экзамен? — Теорию ты знаешь, — согласился Аврелий Яковлевич. — А вот думать так не способен. Безголовость — это у вас с братцем семейное. — Издеваетесь? — Факт констатирую. Итак, есть оборотни, есть волкодлаки, есть перевертыши… ты не оборотень, поскольку эту кровь только унаследовать можно. Ты не перевертыш, ибо способен мыслить и говорить. Но ты и не волкодлак. — Как? — Обыкновенно. На руки глянь. Руки были не совсем, чтобы человеческими… — А полнолуние нескоро, — спокойно произнес Аврелий Яковлевич. — Ко всему истинный волкодлак в половинчатой ипостаси не ходит… он сразу оборачивается. — И кто я? — Вотанов волк… Звякнула ложечка о край чашки. И чашка в руке треснула, сама собою, впилась фарфоровыми зубами в ладонь. — Это была хорошая новость. — А плохая? — поинтересовался Лихо, рукавом затирая мокрое пятно на брюках. — Плохая… волкодлачья кровь и вправду бы ушла со временем. А вот эта… тут сложней… вотановы волки… только от тебя одного зависит, сумеешь ли ты на краю устоять. Слышишь зов? — Слышу. — Пока ты не управился с этой частью своей натуры, берегись… она попытается свое взять. — Хозяйка. — И Хозяйка, и… не только она. Вотанов волк, крестничек, та еще пакость. Его, в отличие от волкодлака, убить непросто… а уж сам-то… ежели найти и приручить… — Аврелий Яковлевич поднялся и подошел к двери, провел по ней ладонью. Лихослав вздрогнул. — Видишь? По двери поползла серая плесень заклятья. — Волкодлаки, как и перевертыши, магию чуют. Оборотни и чаровать способны по малости, но вот видеть… Второе заклятье Аврелий Яковлевич повесил на дверь, за которой по прикидкам Лихо находилась спальня. Досталось и окну. Со стекла плесень соскальзывала, но все ж упрямо раскидывала тонкую паутину ветвей. — Крестничек, то, что я тебе сейчас скажу… князя-волкодлака, ежели он не опасен, примут. А вот вотанова волка… найдется много охотников, которые пожелают тебя на цепь посадить. Или, как не выйдет, пристрелить, так, чтоб другим не достался. Разумеешь? Лихо покачал головой. Вотанов волк? Что он знает о Вотановых волках… а то, что и все… сказки детские… Вотан-всеотец, чертоги его хрустальные, в которых пирует небесное воинство, души величайших героев… прекрасные девы, Ирженины невесты, ткут им из лунного света кольчуги, легкие да прочные… кипит кровью пролитой, горячей Игрень-река и стоит над нею Калинов мост, который стерегут два волка. Имя им: Злой и Жадный. И когда случается Вотану чертоги собственные покидать, то запрягает он волков в колесницу, а то и верхом едет… Лихо никогда-то понять не способный был, как это можно сразу на двух волках усидеть. …аллегория то, мол, человеческие злобу и жадность лишь силой духа смирить можно, каковой и есть — воплощение Вотана. …и ночью Хельмовой безлунной летят волки по-над землей, скачут, гнутся под лапами их вершины елей, а по следу, который на небе остается седыми шрамами, идет Вотанова охота, трубят рога, рождают зимние ветра, и сыплется снежное серебро с обледеневших кольчуг. Горе душегубу, который в эту ночь оказался по-за крепкими дверями дома… …найдут его утром, загнанного, замыленного, с лицом перекошенным… Горе клеветнику. И лжецу. Всем тем, кто попирал заветы Светлых богов, тем самым собственную душу губил… …сказки… …но Лихо вдруг увидел, как гнутся темные ели, скрипят. И где-то внизу бело-черная, гладкая, мелькает земля. Остановиться, разглядеть бы ее, да гонит вперед хриплый вой рогов… летит снежное крошево, и тучи норовят расползтись под лапами… — Лихо! — этот голос прогнал воспоминание, которое поблекло, истаяло, оставив привкус снега на губах… …снега и крови. — Лихо, Лихо… бедовый ты, — Аврелий Яковлевич отвесил затрещину, и кровь тоже исчезла. Все исчезло, кроме гудящей головы: Все ж таки рука у ведьмака была крепкою. — Так-то лучше. — Что со мной будет? — Лихослав языком провел по губам, ничуть не удивившись тому, что клыки сделались длинны. — А это, дорогой мой, только от тебя зависит, — Аврелий Яковлевич прошелся по комнате и остановился за спиной. Этакая диспозиция ведьмака несколько нервировала, и Лихослав даже забыл, что не так давно примерял к себе весьма определенный выход. Жить он по-прежнему хотел. — Всего-то пару случаев описано, да и то, не каждым записям вера есть. Самый первый Вотанов волк появился в смутные времена. Думаю, что и прежде были, но сам понимаешь, мало что в кострах уцелело. И тот случай описывают как особую разновидность одержимости. На землях некоего князя зело волки расшалились. Вот он и затеял травлю, соседей позвал, не одному ж веселиться-то. А на охоте его возьми и порви волк. Не сильно, выжил князь… да только года не прошло, как сам князь постепенно стал облик человеческий утрачивать… Аврелий Яковлевич замолчал и молчание это его показалось Лихославу очень уж недобрым. — И… что дальше? — А ничего. Нашлись добрые люди, инквизиторам донесли. В те-то времена, князь ты, аль углежог — не важно… на костер отправили. Правда, один из дознавателей оказался любопытным и дотошным малым. Оставил очень подробное описание, полагаю, надеялся, что открыл новый вид нежити, а потому аккуратно зафиксировал все, что отличало князя от оборотня и волкодлака. В дневнике своем он упоминает, что долго искал тварей подобных, но безрезультатно. Шкуру с князя, к слову, содрали и, соломой набив, отправили в дар Святому престолу. — Аврелий Яковлевич, а это-то то мне зачем знать? — Для общего развития, Лихославушка, а то ты, гляжу, собственной шкурой не больно дорожишь. А Святой престол и ныне не откажется коллекцию подновить… или, скажем, музей Естественных наук, который в Познаньске… Его Величество рады будут. Это ведьмак произнес на ухо, и почему-то Лихослав сразу поверил: и вправду будут рады, пусть и не самой шкуре, но тому, что тварь, ее носившая, сгинула бесследно. — Второй подобный случай описали уже на заре войны с Хольмом… Мертвополье, ведьмаками зачищенное… волки… человек, которому удалось спастись. И медленные в нем перемены. Этот, к слову, сознательным оказался, побоявшись, что волкодлаком станет, мозги себе вышиб. Надеюсь, у тебя, дорогой, подобных мыслей не возникало? — Что вы, Аврелий Яковлевич! — почти непритворно возмутился Лихослав. — Как можно! — Смотри у меня. Этого уже ведьмаки разделывали. Протоколы я читал. А третьего и сам видеть сподобился… слышал про Жироданьского зверя? Лихослав кивнул: кто ж об этом Хельмовом отродье не слышал-то? Деревушка Жиродань, крохотная, на самой границе Серых земель стоящая. Живут там в основном углежоги и лесорубы, да еще и охотники… не сказать, чтобы совсем уж бедно живут, но и не роскошествуют… рядом еще пяток деревенек таких же, в пару дюжин дворов. Хутора. И одна лесопилка, на то время — небывалое новшество. Леса. Болота. Волчьи стаи. И волкодлак, который прославился на все королевство небывалой хитростью. — Скольких он убил? Сотню? — Сто двадцать три… и еще дюжина пропавших без вести, думаю, что и с ними. Опять дурное думаешь? — Аврелий Яковлевич к вопросу присовокупил подзатыльник. И следовало сказать, что подзатыльники у старого ведьмака отличались просто-таки невероятною целительной силой. — Если вы и дальше так продолжите, — сказал Лихо, затылок потирая, — то у вас тут вскорости не один, а два трупа образуется. — Ничего, крестничек, с трупами я уж как-нибудь да разберусь. — Значит, тот волк… …сто двадцать три человека. Три года охоты. И память долгая память. — То, что убивал он, не значит, что будешь убивать ты, — сказал Аврелий Яковлевич. — Потому не спеши… дурное дело — не хитрое, успеешь себе револьвер в рот сунуть. — Вы его… — Пристрелил, — Аврелий Яковлевич отступил. Теперь он стоял напротив окна, затянутого пыльной сетью плесени. И солнце, пробивавшееся сквозь чародейский заслон, золотило смуглую ведьмачью шкуру. — Понял, кто он, и пристрелил. Заговоренная пуля. Заговоренный пистоль. И немного везения… он считал себя волкодлаком. Тоже решил, что тварью стал… и смирился… а может, ему даже понравилось тварью быть. Самый быстрый, самый сильный… и признался даже, что к вкусу человечины привык, хотя поначалу есть брезговал. Он распрекрасно помнил каждое свое убийство, Лихо. И если поначалу боялся, то… ощущение собственного всесилия пьянит. Он быстро привык и к своей способности менять обличье, и к чужому страху… и к тому, что пули его не берут, ни обыкновенные, ни серебряные. И ежели тебе легче станет, то тварью он стал задолго до того, как его волки пометили. А остальное — лишь повод, чтобы эту тварь, в нем сидевшую, выпустить. — Я не… — Ты хочешь остаться человеком? — Да. — Тогда оставайся. Я не буду врать, что это легко… — Но возможно? — Да. Аврелий Яковлевич замолчал. Он замер, перебирая волосы в курчавой своей бороде. — Это даже хорошо, — наконец, произнес он, — что на тебе моя метка… ты мне жизнь должен, а значится, я имею на нее право… сделаю кое-что, будешь носить. Ее зов — заглушит. А с остальным сам управляйся. У тебя выйдет. Ты упрямый. Лихо потер глаза, которые начали чесаться. — А она… кто она на самом деле? Ведьмак не стал делать вид, что вопроса не услышал или не понял, но лишь повел плечами и тихо ответил: — Лучше бы тебе того не знать. И отвернулся. — Воды подай и ремень развяжи… будем твоего красавца допрашивать. Ремень Лихослав снял. И носки свои выковырял, но забирать побрезговал, бросил в корзину с грязным бельем. Перебравшись на кривоногий диванчик, поставленный в углу верно затем, чтобы просто угол занять — а иначе отчего оный диванчик настолько неудобный? — Лихослав замер. За ведьмаком, словно бы позабывшим про присутствие гостя, он следил внимательно, хотя и не понимал половины того, что делает… …их полковой мертвяков не допрашивал, но шеи рубил и в рот засовывал железную монету, приговаривая, что так оно надежней. Освящал. И три дня держал в свинцовом гробу, и только потом, ежели мертвяк вел себя обыкновенно, гроб отправляли домой, ну или на Старое кладбище, которое давно уже выбралось за низкую оградку. Вспомнилась и она, и кресты, что вылизанные дождями, что новенькие из светлого дерева… Аврелий Яковлевич, вставши на колени, раскрыл мертвяку глаза и капнул чем-то черным, дегтярным. Жаровенку распалил, кинул жменю травок, от которых по гостиной поплыл яркий мятный аромат… — Вставай, — велел он глухим рычащим басом, и был услышан. Пан Острожский нелепо дернулся и захрипел: — Поможите… — Поможем, — пообещал ему Аврелий Яковлевич. — Поможите… убивают! — мертвяк, который выглядел до отвращения живым — и рука Лихо сама легла на рукоять револьвера — перевернулся, встал на колени. — Развяжи меня, мил человек! — Конечно, развяжу… — Сейчас? — А то когда ж? Ползи сюда… — Я тебя не вижу, — пожаловался мертвяк, поводя головой влево и вправо, ноздри его раздувались, средь всех запахов выискивая один — обидчика. — А ты на голос… И пополз, изгибаясь всем телом, дергаясь, шипя от натуги. Дополз до меловой черты и уперся. — Выпусти… — заныл высоким тонким голосом, от которого задребезжали хрустальные подвесы на люстре. — Выпусти… выпусти… — Выпущу. Если договоримся. Мертвяк зашипел и вывалил черный распухший язык, длинный и подвижный, будто бы не язык даже, а болотная гадюка, что вылезла из расщелины рта. — Раньше в миру случалось бывать? — Аврелий Яковлевич языка не испугался, как и бурых, будто гнилые яблоки, бельм мертвяка. — С-с-лучалось. — Часто ходишь? — Час-с-сто… — Зачем посылают? — За девками… ей девки нужны… одних прислугой брал… на других женился… Лихо стиснул кулаки, приказывая себе молчать, хоть бы другая, звериная часть натуры требовала довершить начатое и упокоить мертвяка уже насовсем. — И сколько у тебя жен перебывало? — Дюжина… без-с-с-с одной. Помеш-шали… он помеш-ш-шал… плохая с-собака, — мертвец повернулся к Лихо, и тот не удержался, ответил рыком. — Сидеть, — рявкнул Аврелий Яковлевич. — Зачем тебе женщины? — Девуш-ш-шки… не мне, ей нужны. Пьет… с-силу пьет… крас-сивая. — Красивая — это аргумент… она здесь? — Сз-сдесь… — Самолично, значит, явилась… и зачем ей купеческая дочь? Не так молода, не особо красива… Лихо, тебя не спрашивают. Ко всему уже не девица. Лихо, еще раз пасть откроешь, и за дверь выставлю… — Ей — нет. Мне нуж-шно. Деньги. Уехать. Она с-зказала, награда… з-заслужил. — Награда, значит… — Аврелий Яковлевич дернул себя за бороду, выдрав клок темных волос, которые, не глядя, кинул на жаровню. — Имя ее знаешь? — Нет. — А что знаешь? — А что ты мне дашь? — поинтересовался мертвяк, устраиваясь на границе мелового круга. — Крови хочу. И черный язык скользнул по темным же губам. — Крови, значит… — Ее крови… — Колдовкиной? — Девкиной, — уточнил мертвяк, не спуская с Лихо гнилых глаз. В них чудилось издевательство. — Много… — Обойдешься. — Я? Обойдусь, ведьмак… а вот ты… она з-снает о тебе… она тебя не боитс-ся… у тебя не хватит с-сил… думай… что тебе одна девка? Одной больше, одной меньше… Мертвяк полз вдоль границы круга, и на Лихо уже не глядел. О нет, он боялся оторвать взгляд от Аврелия Яковлевича, который явно задумался. Сомневается? И вправду, если Хозяйка Серых земель вышла на охоту… если она сильнее ведьмака, а по всему так и выходит, то остановить ее — первейший долг… — Ты же с-сам баб не любиш-шь… — с тихим шипением продолжал уговаривать мертвяк, и черный язык его дергался судорожно. — Твари… хитрые твари… коварные… она разс-сгуляется… ус-строит тут кровавый век… решайся, ведьмак… с-сотни погибнут. Тыс-сяч-ши… ш-сто такое одна жизнь против многих… — Ничего, ты прав, — сказал Аврелий Яковлевич, — один или сотня… один или тысяча… Хельмова арифметика… а я, человек простой, не ученый… с арифметикою у меня никогда-то не ладилось. И руку выкинул, незримую стену пробив. Отпрянуть мертвяк не успел, темные пальцы ведьмка впились в голову, и та заскрипела. — Имя! Пан Острожский завыл, а из-под ведьмачьих пальцев полилось темное… — Имя, чтоб тебя… — Не з-снаю… пус-сти… — мертвяк вдруг затих. И язык перестал дергаться. Под рукой Аврелия Яковлевича кипела, пузырилась плоть, облазила лохмотьями. И вонь от нее, гниющей, была нестерпима. Лихо зажал нос рукавом, с трудом сдерживая рвотные позывы. — Имя… смотри, я ж тебя и без упокоения оставить могу… Пальцы погружались все глубже, и мертвяк вдруг заскулил, а Лихо понял: скажет. И пан Острожский, втянув в рот язык-гадюку, заскулил. — Имя… — глухо повторил ведьмак. — Обойдешься, — вдруг ответил ему пан Острожский тоненьким женским голосом. — Какой ты, однако, любопытный, Аврельюшка… Труп вспыхнул зеленым гнилым пламенем. Оно пожирало тело быстро, как-то жадно и норовило зацепиться и за ведьмаковскую руку, но оказалось способно лишь слизать крупицы чужой плоти. — Вот оно как, — задумчиво произнес Аврелий Яковлевич, глядя на черную лужицу, что растеклась по паркету. — Бывает-с… ты, крестничек, если блевать тянет, то не стыдись… туалет там… Отказываться от предложения столь щедрого Лихо не стал. Рвало его долго, а когда вернулся, обнаружил, что Аврелий Яковлевич окошко открыл, а на черную лужицу бросил покрывало с кресла, и вид розового банта, вполне себе мирного, вызвал новый приступ дурноты. — От так оно и бывает, — устроившись на широком подоконнике, Аврелий Яковлевич крошил местным ленивым голубям остатки булки. Голуби булку клевали и курлыкали. — Иди, крестничек… и не бойся, поймаем мы эту паскудину. Ты главное, себя береги… стать зверем — не так оно и страшно… главное, чтоб душа человеческою оставалась. — А если… — Если нет, то я тебя самолично и пристрелю. — Спасибо. — Да не за что, дорогой, не за что… братцу своему передай, чтоб не лез голой жопой ежей пугать… тихо пусть сидит… Лихо передал. Правда, сомневался, что дорогой брат это предупреждение воспринял всерьез. Сидеть тихо у Себастьяна никогда-то не получалось.