Уксус и крокодилы

— Всё будет о-ке-ей.

Линор Горалик

ПЛОХАЯ ДЕВОЧКА

Вокруг скакали дети, какая-то девочка в инвалидной коляске подкатывалась ко всем по очереди и говорила: «А у меня новые ботинки!» — и к ней тоже подкатилась, уже раза два или три, но она не слышала. Ей все время казалось, что плюшевый дельфин становится меньше: она сжимала его так сильно, что он все уминался и уминался. В игровой комнате, как всегда, пахло средствами для мытья ковров: на эти ковры вечно рвало кого-нибудь из детей, идущих на поправку. Уже приходил кто-то из врачей, пытался взять ее за руку — она вырвала руку и разревелась, забившись в угол, от нее отстали. От сидения на полу у нее разболелась попа, но она не могла ни сдвинуться, ни открыть глаза, только тискала дельфина и раскачивалась. Медсестра попыталась уговорить ее уйти из игровой комнаты (ничего не вышло), потом ушла сама, потом вернулась и попыталась заставить ее проглотить таблетку (ничего не вышло), потом ушла снова, и вместо нее вернулась старшая сестра. «Маргарита Львовна, — строго сказала она, присев на корточки. — Уже вызвали главврача, он в пути, он назначит комиссию, вам надо там быть. При назначении комиссии вам надо присутствовать, нехорошо. Давайте вставайте». Тогда она позволила поднять себя с полу и переодеть из залитого кровью зеленого хирургического халата в чистый, белый.

Фекла Дюссельдорф

РАЙ ДЛЯ ДЕВОЧЕК

«…а потом я умру — понарошку, на время — и попаду в рай для хороших девочек. В раю будут рыжие немецкие куклы, говорящие „Мама!“, конфеты „Мишка на севере“ с серебринкой под фантиком, сырые сосиски, молоко без пенки, мороженое по двадцать две копейки, и чтобы бесплатно, и сколько захочешь, и не заболело горло — зачем нужно больное горло, если никакой школы тоже нет?» Будут летние платья с оборками; большие некусучие собаки, которые не хотят есть и не писают дома; голубые гибкие пластинки из журнала «Колобок», синие гольфы с помпонами, духи «Красная Москва», потыренные у мамы, мандарины без диатеза внутри, зубная паста с вишневым вкусом, мультики (только не с кукольными уродцами!) по телевизору и бусы из цветного стекла.

Не будет взрослых. Не будет взрослых — кричащих, запрещающих, ругающих. Только папа и мама. Ну, еще бабушки и дедушки. Но только добрые, и чтобы никто не умирал. Только уезжали в санаторий на время, когда уж сильно надоедят. Не будет посторонних дяденек. Вообще никаких дядек, пожалуйста. Мальчишек, впрочем, тоже не будет. Ну, может, парочку только — отличников там или еще кого. Не будет будильника в семь утра и прочего детского сада — по хмурым зимним улицам, в шарфе и шапке. О зиме надо, конечно, вообще подумать. Может быть, ее там сократят. Оставить только Новый год — без стихов на стуле! — санки и коньки.

Если я буду себя хорошо вести, то меня со временем переведут в следующий класс. Где школы тоже не будет — только танцы под «Белые розы». Вот там мальчишек, конечно, придется добавить, но выборочно. Не будет уроков физкультуры, чтобы через козла и по канату. Не будет шитья уродливых фартуков и собирания на резинки головоруконогих пластмассовых пупсов с бантиком на макушке. Не будет расти грудь, делая тесными под мышками все платья. Будут хорошие книжки про любовь и фильмы про мушкетеров целыми сутками. Про Констанцию — в особенности.

В следующем классе будет кассетный магнитофон «Москва», окно на втором этаже с видом на цветущий урюк, кто-то под окном — абстрактный, но жутко симпатичный, полный сборник фантастики, нет сессии, есть сейшны (на экскурсию, на чуть-чуть и в виде исключения), есть джинсовые юбки, есть какая-то музыка, где поют «Boys, boys, boys» и итальянцы. Есть стрижки-«итальянки» и крутые кудри без ночей на железных бигудях.

В следующем классе, для самых одаренных, должен появиться «муж» и «работа». Работа должна быть изящная и необременительная, как, впрочем, и муж; причем работа — по желанию, а муж — обязательный для всех. Дети тоже возможны — но желательно, чтобы сразу очаровательные пупсы около трех лет и чтобы, как собаки, — не гадили дома. Возможны гости, выезды на юга рая и даже за границу. Отсутствие морщин и соперниц и наличие пары блеклых подруг.

Как поступить со старостью, тоже не совсем понятно. Вероятно, без нее можно обойтись — не райское это дело.

А потом я умру и попаду в рай для хороших девочек. В раю будут глупые немецкие куклы, говорящие «Мама!», бесконечные конфеты и, наверное, муж. Это будет очень долгим, очень справедливым наказанием за прогулки по трамвайным рельсам…

Мария Станкевич

ЛЕНКА

— Мама! Что?! — Услышавшая еще из-за порога плач матери Лариса влетает в комнату, опрокинув по дороге тумбочку и подставку для зонтиков.

Мать отвечает нервным всхлипом и жужжанием телефонного диска. У окна сидит Антон и мрачно грызет ногти. Все понятно, вопросы излишни.

— Опять, — утвердительно стекает на забытую посреди комнаты табуретку Лариса.

— Опять, — оборачиваясь, кивает Антон.

Белым пальцем мама снова и снова пытается попасть в нужную дырочку, щурясь от слез и настольной лампы, которую никто не догадывается отвернуть от нее.

— Чертова девчонка, — зло шепчет Лариса.

— Не смей! — вскрикивает мать, вывернув наконец очередную нужную цифру.

— Что — не смей?! — взрывается Лариса. — Ты на себя посмотри! Сколько можно?!

— Ларка! — предостерегающе шепчет Антон, делая страшные глаза.

— Что — Ларка? Эта мерзавка будет бегать, а мать будет изводиться каждый раз? — Антон не отвечает, и Лариса снова обращается к матери: — Всё, мама, хватит. Давай думать, куда ее пристроить. Есть множество интернатов для таких, как она. Ей там будет хорошо.

Лариса как будто забыла, что подобные разговоры ничем не заканчиваются уже много лет. Мать тут же ей об этом напоминает.

— Только через мой труп, — холодным, словно и не она только что всхлипывала и тряслась, голосом говорит мать.

— Очень хорошо, — шипит Лариса. — Я так понимаю, недолго ждать осталось.

— Ларка! — Антон заходится кашлем. Такого сестра еще себе не позволяла.

Тяжелым взглядом заставив младшего брата замолчать, Лариса поднимается с табуретки и, резко впечатываясь в пол, уходит к себе в комнату. Через минуту оттуда доносится:

— Ради этой дебильной аутички ты не только себя, ты нас на тот свет сведешь! Еще мать называется! Дрянь ты, а не мать.

— Ларка… — шепчет Антон. Ему жалко всех: маму, обеих сестер — здоровую и больную — и самого себя. Он не любит скандалы, ему хочется, чтобы все было спокойно, чтобы Ларка угомонилась, Ленка нашлась, а мать перестала плакать.

— Двух нормальных детей на одну сумасшедшую променяла! — продолжает бушевать Лариса. — Леночка то, Леночка се, а Леночка плевать на тебя хотела!

Лариса вдруг вылетает из комнаты, нависает над матерью и кричит ей в склоненную голову, в подрагивающие пальцы, в сжатые губы:

— Ты понимаешь, что твоя Леночка всем нам… всем троим жизнь поломала? Антон, здоровый парень, сиделкой работает, ты ж ему всю плешь проела: следи за ней да следи за ней. Сама изводишься без конца А я?.. — Лариса вдруг всхлипывает. — А обо мне ты подумала?

От меня все мужики бегут, думают, что раз у меня сеструха такая…

Она дергает ладонью в сантиметре от материнского плеча, резко останавливает ее и убегает к себе, громко хлопнув дверью. Антон испуганно смотрит на мать, ожидая какой угодно реакции. Но в этот момент телефонная трубка начинает шелестеть голосами, и мать начинает вслушиваться и отвечать, совершенно забыв про старших детей и их проблемы.

— Я замерзла, — говорит Лу. — Я замерзла, пошли домой.

— Погоди, — мычит Ленка сквозь зажатый в зубах карандаш. В руках у нее кисточка, которой она старательно проводит по зеленому листу клена оранжевую полоску.

— Мне хооолодно, — ноет Лу, пытаясь подсунуть все четыре лапы и куцый хвостик под пузо.