Расколотое небо

Снова в зону ушел, и опять перегрузки. Кости трещали, металл скрежетал от перегрузок, а нога шасси на месте, словно ее автогеном приварили. Взмок так, что соль от пота на кожаной куртке выступила. Спасибо дежурному: доложил Кремневу и тот разрешил посадку. На планировании увидел сбоку полосы пожарную машину и санитарную, на всякий случай Брызгалин выставил. Выровнял, подвел к земле и подумал о пожаре. На себя надеялся — самое главное, уменьшить скорость до минимальной. А это от летчика зависит. Держать машину на ручке управления. Пусть летит, пока скорость не упадет до предела. Сердца своего не слышал, только — чирк по грунту. Держал, пока рули действовали, двигатель выключил на выравнивании. Машина проползла на животе и замерла. Царапинами отделалась, летала через два дня. Кремнев прилетел на вертолете, прямо к кабине, помог выйти и расцеловал при всех… Так что, товарищ пилот, на бога надейся, а сам не плошай. Подгребай к посадочной посмелей, нервы в кулак и — садись. Садись, будь ласка…

На СКП все смотрели туда, где снижался в облаках самолет. Слышались лишь стук хронометра да редкие щелчки контактов радиоаппаратуры.

Все, кто был в воздухе, сразу почувствовали скопившееся в эфире и на СКП напряжение. Каждый шестым чувством догадывался о большом сносе, облаках, опустивших свою непомерную тяжесть на ветви деревьев, и о том, что баки самолета молодого пилота вот-вот станут пусты.

— Высота? — негромко произнес Горегляд.

Все посмотрели на оператора. Тот от неожиданности втянул голову в плечи и часто заморгал.

— Двести пятьдесят, — едва слышно ответил оператор и уткнулся в экран локатора.

Горегляд, готовый дать любую команду, прижал раструб микрофона к лицу и замер; глаза его были неподвижны, бескровные, побелевшие губы сжаты в одну линию; рука, сжимавшая микрофон, бугрилась потемневшими венами.

— Дальний прошел, — прохрипел динамик.

— Идете хорошо. Потихоньку снижайтесь. — Горегляд не видел самолета, но по молчанию офицера РСП и своему помимо его воли начавшему уменьшаться беспокойству определил, что летчик вот-вот вынырнет из облаков.

— Полосу вижу! — Радостный голос летчика разнесся по СКП.

Горегляд молча достал сигарету из пачки и тяжело опустился в кресло.

— РСП! Заводите экипажи на посадку! — Он прикурил от зажигалки, взял микрофон в руку и, потирая затылок, снова вслушивался в короткие спокойные доклады летчиков…

После заруливания на стоянку последнего самолета Горегляд объявил по селектору об отбое тревоги, приказал выключить локаторы и приводные радиостанции, положил голову на руки и устало смежил веки.

Спустя полчаса Северин поднялся на СКП, увидел спящего командира, пригрозил расчету пальцем и шепотом произнес:

— Не будите — пусть поспит полчасика. Телефоны переключите на КП.

Осторожно, стараясь не шуметь, он спустился в комнату дежурных пилотов, снял трубку телефона прямой связи с КП дивизии и доложил Кремневу:

— Товарищ генерал! Все летчики на земле. Начинаем послеполетную подготовку самолетов и обработку материалов перехватов.

— А где Горегляд? — спросил Кремнев.

— Уснул прямо в кресле, — тихо ответил Северин.

— Пусть отдохнет. Вашему полку отбой по учению. Будем воевать без вас. Людей зря на стоянках не держите. Какой распорядок дальше?

— Заправим самолеты, быстренько поспим и на подведение итогов.

— Начало подведения?

— Шестнадцать ноль-ноль.

— Мы с начальником политотдела будем у вас, если закончатся учения.

— Понял.

5

— Хорошо ты, Степан Тарасович, итоги подвел! Хорошо! — довольно произнес Кремнев, выходя из штаба. — И о трудностях не забыл, и о настойчивости в освоении и испытании машины, а главное, доброе слово людям сказал. — Он остановился и посмотрел на Тягунова: — Подготовьте проект приказа о поощрении. Часть личного состава поощрит командир полка, других — командир дивизии.

Кремнев подошел к большой, врытой в землю, удобной скамье и предложил сесть.

— А самых достойных, — продолжал он, — представим для поощрения командующему округом. И первым — тебя, Степан Тарасович. Перед всеми скажу: не каждый смог бы справиться в этой сложной обстановке. Не каждый.

Горегляд смутился и неловко поднялся.

— Садись, садись. — Кремнев потянул его за рукав. — И ему, — кивнул на Северина, — спасибо сказать хочется. Молодец, комиссар! И с людьми поработал, и сам на перехват слетал.

Северин встал и почувствовал, как кровь ударила в лицо.

— Садись, Юрий Михайлович. Знали бы ваши дети, какие у них замечательные отцы… К сожалению, редко мы об этом говорим. По случаю дня рождения… За заботами времени не хватает. Только и слышишь: «И то надо сделать. И это успеть!» Так и ваш полк: все сделали, все успели. Молодцы! Спасибо вам, друзья дорогие!

Поборов внезапно подступившую расслабленность, Кремнев еще долго сидел молча. Ему хотелось говорить хорошее о каждом, кто сидел рядом, и о тех, кого здесь не было.

— Спасибо. Если вопросов нет, свободны, — глухо произнес Кремнев. Все дружно поднялись. — Ты, Степан Тарасович, останься. И Северин тоже.

Горегляд и Северин встали. Встал и Кремпев.

— Я хотел посоветоваться с вами. Люди много и хорошо работали, и их надо поощрить. Как думаешь, Степан Тарасович, кого из руководства полка?

Горегляд ответил не сразу. Какое-то время он шумно вздыхал, поправлял фуражку.

— Ты не согласен?

— Согласен. Только у меня на этот счет другое мнение имеется. Разрешите?

— Говори, — вскинул брови Кремнев.

— Вот вы, товарищ командир, только что нас поблагодарили. Спасибо вам. Не часто командира полка благодарят, чаще стружку снимают. Но я не о себе. Конечно, полк трудился много и напряженно, как ни один год. Всем досталось. Вы, я так понял, считаете, что поощрить надо чуть ли не всех. А я, Владимир Петрович, по-другому мыслю. Что-то мы в последние годы уж больно много поощряем. Подходит праздник — приказ о поощрении, провели учение — снова приказ, слетали на другие аэродромы — жди благодарности. Недавно я был в соседнем совхозе на торжественном собрании. Гляжу из президиума — глазам не верю. У многих на груди по два-три ордена. Спрашиваю директора о плане, а он головой качает: «Еле вытянули». А прошлый год как с животноводством? «Убыточно», — отвечает. Я это к чему, Владимир Петрович. — Горегляд откашлялся. — Курить хочется. Разрешите?

— Кури.

— Так вот я к чему. Не увлеклись ли мы награждениями и грамотами? Наш комсомольский секретарь Ваганов, — Горегляд взглянул на Сосновцева, — в прошлом году получил пять грамот и подарков. Хороший он парень, ничего плохого сказать не могу. Много работает, и помощь его ощущается. Вы и меня хвалили. «Хорошо работал». А я по-другому не могу работать. И Северин тоже. Это норма для коммуниста. С каких это пор за то, что человек нормально исполняет свои обязанности, ему благодарности и премии? Хвалят многих без удержу. Я так думаю, — Горегляд откашлялся, — хорошо работать — это наш долг, наша честь. И уж если поощрять, то самых лучших — отличившихся не в один день, а постоянно работающих с огоньком и с особым усердием. Так я думаю. Горегляд редко выступал на собраниях и совещаниях, не спешил вносить предложения в беседах с вышестоящими командирами, но, когда речь шла о людях и боеготовности полка, он не молчал и не раз своими вопросами и советами ставил в затруднительное положение тех, к кому обращался.

— Прав ты, Степан Тарасович, но не во всем, — отозвался Кремнев. — Порой много поощряем за то, что должно делаться хорошо по служебным обязанностям, согласен. Но разве нормально, когда ты, командир полка, летавший почти на всех типах истребителей и летающий на самом новом, не имеешь даже медали «За отвагу»? Не раз попадал в такие передряги, что можно было, согласно инструкции, катапультироваться, а ты спасал машину и приводил ее на аэродром. Сколько ты народных денег спас?! Достоин ты ордена?

Горегляд потер затылок: