Расколотое небо

— М-да, голубчик, не повезло тебе, не повезло. Но ничего, — успокоил он. — Попробуем.

Поднялся, тщательно вымыл руки, сел за стол и начал снова листать медицинскую книжку.

— Чем же лечили? Так, так. Примочки, антибиотики, УФО, массаж. Хорошо… Теперь многое зависит от тебя… — Профессор закрыл медкнижку и, надев очки, прочитал на обложке фамилию: — Товарищ Васеев. Крыльев не складывать! Бодрости побольше. Зарядка и все такое прочее. — Профессор что-то написал в истории болезни, поднялся из-за стола и, дождавшись, пока Геннадий наденет повязку и ботинок, подошел к нему. — Будем лечить, летчик! Будем! И ты нам помоги. Через три дня мне покажешься. Пока поживи у нас. Милости прошу. — Он открыл дверь, попрощался с Геннадием и, вызвав дежурного врача, сказал ему: — В третью палату. К нашему дальневосточнику. Он ему расскажет, каким был и каким стал. В мою группу.

— У вас уже больше нормы, Сергей Сергеевич.

— Ничего, ничего. Летчик же. Летает на сверхзвуковых истребителях. Звонили из Политуправления, рассказали, что парень тяжело переживает. Почаще с ним беседуйте. К нему пускать всех, кто бы ни пришел, и в любое время суток. Он не должен замыкаться! Не должен.

Геннадия поместили в третью палату. Большое трехстворчатое окно выходило в уютный сквер, с цветниками и рядами молодых лип и кленов; в углу комнаты стоял телевизор, ближе к двери — небольшой холодильник, по обеим сторонам, возле стен, две деревянные кровати. Сосед Геннадия — пожилой, с продолговатыми залысинами и редкими седыми волосами инженер-портовик то и дело вскакивал с кресла и помогал Геннадию. Он обрадовался его приходу и старался услужить ему — видно, устал от одиночества.

— Тут, у Сергея Сергеевича, почувствовал, что еще поживу, — не скрывая радости, рассказывал он Геннадию, когда тот разложил вещи, туалетные принадлежности и книги. — Чуть не зарезали в райбольнице. Не заживает шов — хоть плачь. Полгода мучился. Исхудал, нервным стал. Привезли сюда, ходить не мог, обессилел. Профессор — цены ему нет, золотые руки — вылечил, на ноги поставил, к жизни, можно сказать, вернул. А мне еще пожить надо, внуков вырастить. Какие у меня внуки, если бы вы знали! — Глаза у инженера стали мечтательными. — Красавцы! Двойнята! Крепкие, как дальневосточные дубки, а уж умные — представить себе трудно. Дочка у меня ученая, специалист по морским животным, рыбам, ну, в общем, по всему, кто в воде живет.

Геннадий слушал сначала рассеянно, подолгу задерживал тоскующий взгляд на выходящем в сквер окне, в котором виднелось светло-голубое небо, мысленно возвращался в полк и видел взлетающие машины. Когда же дальневосточник начал восторженно рассказывать о том, как профессор вылечил его, Геннадий насторожился и сосредоточился. Спустя полчаса он уже думал только о надежде на благополучный исход, так взбодрил его рассказ соседа. Счастье светилось в начавших выцветать глазах портовика; оно звенело в его помолодевшем голосе, улавливалось в уверенных скупых жестах топких, перевитых синеватыми венами рук. Геннадий почувствовал, как постепенно приобщается к этому счастью, как оно перетекает из переполненного сердца дальневосточника в его, Геннадия, размякшую от обиды душу, растапливая лед тоски по небу.

Геннадий не знал, что профессор умышленно поселил его с дальневосточником, который успешно прошел курс лечения и теперь готовился отбыть в свой родной край. Сергей Сергеевич давно, еще с тех пор, как впервые, в годы войны, встретился с Маресьевым, был твердо убежден в правоте древнего мыслителя — врача, который утверждал, что лечить надо не только болезнь, но и душу больного. Каждый раз, заходя в третью палату, он усаживался рядом с Геннадием, клал свою широкую мягкую ладонь на его плечо и громко спрашивал:

— Ну-с, как дела, молодой человек? Как твоя нога? — Сам снимал повязку, отбрасывал ее в подставленный сестрой тазик, принимался ощупывать припухлость и сам же отмечал: — Хорошо, хорошо идут дела! Красноты поубавилось. Витаминчиков ему не жалейте!

Геннадий заглядывал через плечо профессора, стараясь увидеть то место, где «красноты поубавилось», но не находил — припухлость и краснота по-прежнему виднелись от щиколотки до пальцев.

Как-то сестра меняла Геннадию в перевязочной повязку. Вошел Сергей Сергеевич.

— Что вы ему, сестричка, прикладываете? — поинтересовался он и, прочитав название мази, сказал пришедшему с ним главврачу: — Принесите-ка тот тюбик с красивой этикеткой!

Главврач вскинул брови:

— Последний наш резерв. Самому Всеволоду Семеновичу оставили.

Сергей Сергеевич резко повернулся к главврачу и крикнул:

— Сам найдет, если надо будет! Привыкли мы с вами, черт бы нас всех побрал, самое лучшее — начальникам! А надо ему вот, летчику, — в первую очередь! Он летать еще будет и нас с вами охранять! Послушал бы ваш Всеволод Семенович, узнал бы, в каких передрягах уже побывал этот молодой человек, он бы сам ему отдал тюбик. Советую и вам, милейший, выбрать время и поговорить с ним. Знаете, на каких машинах он летает? Мне показывали одну такую штуковину. Посмотрел в кабину — в глазах рябит, свободного места нет. Кругом приборы, рычаги, стрелки. Я и подумал тогда: какими способностями надо обладать, чтоб все это знать, и какой выдержкой, чтобы летать вдвое быстрее звука! А вы, милейший, тюбика для него пожалели!

Профессор принялся шагать по перевязочной, бросая взгляды на главврача. Тот бесшумно вышел и вскоре вернулся с тюбиком в руках. Сестра выдавила желтоватую мазь на марлевую повязку и, приложив ее к ранке, принялась бинтовать ногу. Она не заметила, как к ней подошел профессор.

— Снимите повязку! — потребовал профессор и нагнулся над забинтованной ногой Васеева. Увидев полоску мази на марле, он взорвался: — Вы видите, как выполняют мои и ваши указания? Я же потребовал втирать мазь, а не просто прикладывать! Втирать! А она, — он указал на медсестру, — боится поцарапать ранку своими огромными когтями и делает по-своему! Наказать и объявить всему персоналу! А летчика готовьте к барокамере. Начнем применять гипербарическую оксигенацию.

Профессор с силой толкнул дверь и, тяжело дыша, вышел в коридор. За ним поспешил и главврач.

Ранка после применения нового лекарства начала затягиваться, припухлость и краснота уменьшились, и Геннадий воспрянул духом. Вечерами, когда на город опускалась темнота, он делал небольшие пробежки в дальнем углу сквера: зарядку начинал с приседаний, число которых ежедневно увеличивал. Боли становились приглушеннее, и он часто не замечал их. Утром спешил к киоску, набирал множество газет и журналов, усаживался на скамейку и, стараясь не пропустить ни одного интересного события, читал до тех пор, пока не наступало время перевязки.

Во время одной из перевязок Геннадий неожиданно увидел, что краснота вокруг свища стала гуще и угрожающе расползлась по всей ступне. Он спрашивающе посмотрел на медсестру:

— Что это? Припухлость появилась.

Медсестра растерянно развела руками:

— Не знаю…

Геннадий слышал от полкового врача Графова, что гангрена ног начинается с красноты и припухлости. При виде распухшей ступни ужас холодком пополз по телу, и он, не в силах сопротивляться ему, сжался. Что-то саднящее застряло в голове и мешало думать. Он не слышал, как медсестра позвонила главврачу. Тот явился тут же, приподнял ногу Геннадия и, покачивая головой, долго щупал ее. Затем бросил сестре:

— Начинайте вводить антибиотики. Назначение я запишу в историю болезни.

В глазах главврача Геннадий заметил беспокойство и, стряхнув с себя оцепенение, глухо спросил:

— Что это, доктор?

Занятый историей болезни, тот не ответил.

— Что случилось? — переспросил Геннадий.

— Ничего особенного, — успокоил его врач, не поднимая глаз. — Небольшое обострение.

— Я вас спрашиваю, доктор, что произошло? Я же вижу…

Главврач поднялся из-за стола, закрыл историю болезни и подошел к Васееву.

— Инфекция, Геннадий Александрович, — глухим, упавшим голосом произнес он и виновато развел руками.