Расколотое небо

Позвонил в штаб — молчат: наверно, провод перебило. Смотрю, писари ящик тащат. Командир полка, говорят, приказал под твою ответственность и охрану штабные документы. Сами обратно к штабу. И вдруг рядом разрыв. Обожгло ногу. Подполз ближе к стене, ящик подтащил, кое-как сделал перевязку. — Устякин отдышался, положил руку на колено Кремневу. — На рассвете пришли наши штурмовики. Ну, думаю, это Володя Кремнев долетел и сообщил кому надо. «Горбатые» за полчаса так прочесали опушку леса, где укрылись гитлеровцы, что там живого места не осталось. Со стороны шоссе пехота наша появилась. Поднялся я, хотел было ящик с документами подальше в ангар затащить. Тут-то меня как ахнет взрывной волной о ворота! Очнулся — весь в гипсе. Как в колоде деревянной, год лежал. Потом отпустила контузия, на поправку пошел. Уволился по чистой. В полк писал не раз, но ответа так и не получил. Видно, в другое место перелетели. Ну что ж, молодость свое взяла — стал на ноги. Теперь вот на заводе. Сын в армии действительную служит. На здоровье особенно не жалуюсь, работаю в полную силу. В прошлом году орденом наградили. — Он оглядел собравшихся, словно спрашивал подтверждения. — Ты-то как тогда долетел? Я на земле, а ты в воздухе, там тяжелее.

— Долетел… — Кремнев посмотрел на фронтового товарища, на парней в спецовках, обступивших их, и сказал: — Смотрю на нашу молодежь и завидую ей. Жизнь вокруг такая интересная. Мне другие ребята вспомнились. Те, кого война обожгла. Было это в сорок четвертом. Наш полк тогда базировался в Белоруссии, на окраине деревни. Самой деревни не было — гитлеровцы дотла спалили ее при отступлении. Оставшиеся в живых жители ютились в землянках, пухли от голода. Летчики и техники часть пайка детям отдавали. — Кремнев потер виски, сузил глаза, лицо его потемнело. — В тот день погода с утра установилась нелетная: плотный туман. Собрали нас возле стоянки истребителей. Задачу сам командир корпуса поставил. Ты, Ваня, — Кремнев повернулся к Устякину, — помнить тот день должен.

— Как не помнить! Генерал тогда два вылета на моей машине сделал.

— Так вот, сидим, ждем, пока распогодится. Слышим, замполит о концерте объявляет. Полуторка с опущенными бортами подкатила, сцена готова. Сначала наши доморощенные артисты: кто с баяном, кто с гитарой, кто стихи читает. И вдруг появился на сцене парнишка лет четырнадцати, худой — кожа да кости, на ногах разбитые, обмотанные проволокой ботинки. С ним сестренка — заморыш, лет десяти. Щеки ввалились, ручонки тонкие, бледные. Притихли все, замерли. Мальчик читал «Мцыри» Лермонтова:

Он звал на борьбу с другим зверем — фашистским, и мы чувствовали, как каждое слово мальчика отзывалось в наших сердцах. Гляжу, командир корпуса подзывает интенданта и что-то шепчет ему. Тот вскоре вернулся. А девочка петь начала. Голос тоненький, протяжный. «Во поле березонька стояла… Во поле кудрявая стояла…» А у ребят слезы на глазах закипают.

Концерт окончился. Генерал поднялся на сцену, подошел к мальчику: «Разувайся!» Парнишка не понял, испуганно поглядел на генерала.

«Снимай, говорю!»

Сел он на пол грузовичка, раскрутил проволоку, стащил с ног развалившиеся парусиновые полуботинки, размотал мокрые рваные портянки.

«Держи, сынок, новую обувку, — протянул ему генерал армейские ботинки самого малого размера. И портянки дал. — Только одну пару нашли, — развел руками. — Все обыскали. Хотели и сестренку твою обуть. Дадим ей сладкого. А ну, хлопцы, — генерал обратился к нам, — давайте свои запасы сюда!»

Мы шарили по карманам, в полевых сумках, вытаскивали куски сахара, дольки шоколада, галеты, несли к грузовику. Девочка пряталась за спину брата, зверьком смотрела на нас. «Бери, бери!» — генерал подал ей кулек.

Она доверчиво протянула сухонькие ручонки и бережно взяла кулек, а следом и остальное, что собрали летчики.

«Спасибо! — шептала она бескровными губами. — Спасибо!» Генерал поднял руку и показал на голубые окна в облачности. Все притихли.

«Мать этих детей гитлеровцы повесили за связь с партизанами. Фашисты жгут города и села. Сейчас мы пойдем в бой. За детей наших! За слезы матерей! И пусть каждый помнит этих сирот!»

«По самолетам!» — крикнул командир полка. Бросились мы к машинам и — на взлет. Как сейчас, помню те вылеты. Восемь «юнкерсов» и три «мессершмитта» сбили в тот день. Держишь в сетке прицела хвост бомбардировщика, а сирот — парнишку с сестренкой — с собой рядом видишь. Ни один бомбардировщик в тот день не прорвался на нашем участке к линии фронта, ни одна бомба не упала на наши войска… Товарищей своих в боях терял, — продолжал Кремнев. — Дым пожарищ до слез глаза разъедал — горько смотреть на печные трубы и остывшие головешки. Но видеть страдания детей, их слезы, распухшие от голода лица и просящие глаза — пытка, хуже не придумаешь.

— Так-то, — поднялся Устякин. — Слушайте и запоминайте. Не дай бог, как говорится, увидеть и десятой доли того, что мы пережили. — Он наклонился к Кремневу и предложил: — Пойдем — цех покажу.

Кремнев попрощался с рабочими и, взяв Устякина под руку, пошел вдоль цеха.

— А ты, Володя, о себе ничего не сказал. Как дальше служба твоя шла?

— Долетел я тогда едва-едва. Ранили после отрыва. Крови много потерял. Отлежался в госпитале. За тот полет орденом Красного Знамени наградили. Потом летал. Реактивные машины освоил, академию окончил. Теперь на дивизии. Сын тоже летчиком стал — на Севере служит. Вот и вся биография.

Они шли по цеху вдвоем, рабочий и генерал: оба ладные, рослые, со смуглыми, порозовевшими лицами, тронутыми сединой висками. Люди смотрели на них и радовались вместе с ними счастью встречи. Тяжелые военные испытания породнили их, судьба раскидала в разные стороны, но время не затронуло в них главного — верности фронтовой дружбе.

— Сейчас-то как наша авиация? — нарушив затянувшееся молчание, спросил Устякин.

— Считай, вровень идем. Машины новые получаем, знаешь. Читал, наверное, мировые рекорды на них установили.

— Сам-то как? Летаешь, говорят?

— Летаю, Ваня. Но земных забот много. Хожу иной раз по аэродрому и спрашиваю себя: «А все ли мы сделали, чтобы дивизия крепче стала? Чтобы каждый летчик настоящим бойцом стал?» Этим, брат и живу.

Устякин поднялся по ступенькам готового к отправке вагона и потянул за собой Кремнева.

— Как? — спросил он.

— Красиво.

— Кстати, люди из твоего полка помогли нам усовершенствовать очистку вагонов перед покраской. Пылесос аэродромный дали на время. Теперь мы свой сделали. Твой Васеев помог. Хороший, скажу тебе, парень. Очень тонко он нашим ребятам о летной работе рассказал и об армии в целом, какие она задачи решает. Да, — спохватился Устякин, — мы должны его отблагодарить за нашу с тобой встречу. Он нас свел. Оказывается, твой Васеев — сын Сашки-оружейника.

— Какого оружейника? — спросил Кремнев.

— Из нашего полка.

— Запамятовал, Ваня.

— Летчики больше дружили с механиками, а Сашка — оружейник. Чернявый такой. Оружие знал назубок. В том последнем бою помогал нам.

Они вышли из вагона. Кремнев задумался, мельком бросил взгляд на Васеева и, словно спохватившись, обрадованно воскликнул:

— Вспомнил! Глаза, как антрацит, черные с блеском. Его глаза! — Он кивнул на Геннадия. — А где… — Кремнев хотел было спросить о Васееве-старшем, но Устякин опередил его:

— Погиб в том ночном бою.

В наступившей тишине слышалось лишь мерное гудение электромоторов да дыхание людей. Кремнев обвел взглядом стоявших рядом, положил руки на плечи Устякина и Васеева и тихо сказал: