Палаццо Форли

Пиэррина дождалась возврата падрэ Джироламо с похорон, и они оба открыли опять потаенный ящик с картиною Поклонение Волхвов. Но каково было их изумление, когда сундук маркизы Джиневры предстал их глазам совершенно пустым и когда они не могли сомневаться, что клад исчез!

Они вспомнили шум, потревоживший их ночью, когда они считали деньги. Теперь ясно было, что их подслушивали, что их тайна сделалась известна и употреблена во зло… Но кем?.. Кто мог скрываться в необитаемой половине палаццо в такую пору, когда и днем никто из домашних, кроме маркезины и Чекки, не навещал эти покои для содержания в них порядка и чистоты?.. На Чекку и грешить нечего было подозрением: кормилица скорее готова была снять с себя свой золотой крест для маркизов Форли, нежели воспользоваться их добром, да и не для кого было ей приберегать деньги, у нее не было детей, кроме Пиэррины, которую она считала как бы своею дочерью. Чекка спала непробудным сном, когда маркезина вернулась к себе после всех ночных происшествий; Маттео не выходил из своей каморки у кухни, где он запирался каждый вечер до утра. Кроме них, у Пиэррины не было никаких других слуг; камердинер же и новый лакей Лоренцо жили над ним, в противоположной половине палаццо, не имевшей иного сообщения с парадными комнатами, как через большие сени и большую мраморную лестницу. Тяжелые бронзовые двери, ведшие с лестницы в ротонду, были заперты на замок, ключ оставался вверху, на кушаке Чекки, да и отпереть их по причине тяжести нельзя было без большого усилия и шума, отдававшегося по всему дому. Шорох, слышанный аббатом и маркезиною, происходил не со стороны ротонды и сеней, а будто из гостиных, примыкавших к библиотеке и большой архивной галерее. Они вспомнили, что из библиотеки был потаенный ход, ведущий в спальню немого маркиза, теперь занимаемую сыном его, Лоренцо. Обоим в одно мгновение пришло в голову это обстоятельство; они взглянули друг на друга вопросительно, но ни тот, ни другой не посмели выговорить тайной мысли, блеснувшей невольно им обоим адским светом… Маркезина опустила голову и руки с выражением немого, но полного отчаяния.

— Да сбудется воля Божия, — сказала она: — мы погибли без возврата!.. теперь нет никакой надежды на спасение!

— Бог милостив, дитя мое, — отвечал аббат: — остается еще одна надежда! Даешь ли ты мне право спасти своего брата?

— Какой вопрос, падрэ?.. Если бы только от вас зависело!..

— У меня есть еще одно прибежище… но исполнишь ли ты мой совет, примешь ли ты руку помощи от того человека, от которого я тебе скажу, что он имеет право предложить тебе свою помощь?

— Падрэ, я признаю себя бессильной; располагайте мной как знаете. С покорностью прошу избавления, кто бы ни был избавитель!.. Я знаю, что вы не уроните достоинства внуков Жоржетты Форли!

— Именем самой Жоржетты уверяю тебя, дочь моя, что тот, кто выкупит Лоренцо из беды, не кто иной, как самый близкий, самый несомненный ее родственник — родной племянник твоей матери, сын ее сестры… Сейчас приведу его сюда!

Пиэррина хотела расспросить, как аббат узнал про этого родственника, где с ним сошелся, давно ли и как, но она не успела, аббат уже был на лестнице, когда она опомнилась от первого изумления.

— Подите, добрый друг наш! — кричала она ему вслед, — подите, устройте все к лучшему.

Взявши в руки опустелый сундук Джиневры, изукрашенный ее вензелями, Пиэррина хотела запереть потаенный ниш и поставить на место картину Фра-Бартоломмео, как вдруг, передвигая сундук, она увидела под ним незамеченное прежде письмо. Чернила были свежи, пакет совершенно чист, письмо казалось только что написано за несколько секунд. Маркезина побледнела еще, хотя она уже и прежде была бледнее тени; судорожная дрожь подкосила ей ноги, она принуждена была опереться о панель стены… Маркезина узнала почерк брата!.. Этот почерк, этот пакет на этом месте объясняли все, в чем она хотела бы еще сомневаться!.. Письмо было написано на ее имя. Долго не могла она ничего разобрать — у ней позеленело в глазах. Она перекрестилась, чтоб собраться с силами, и, сев на пол у подножия картины, распечатала письмо. Вот что писал маркиз Лоренцо Форли:

«Добрая сестра, почтенный падрэ! Не обвиняйте никого и не подозревайте ни своих, ни чужих! Клад моей прабабушки Джиневры у меня, и мне кажется, что. располагая им по своему благоусмотрению, я нисколько не нарушаю воли покойной маркизы и не уклоняюсь от своих прав. Прозорливая заботливость нашей родоначальницы имела в виду помочь, в случае крайности, кому-нибудь из ее потомков, а так как нельзя быть больше в крайности и в петле, чем я теперь, то и вступаю во владение этой суммою, так кстати приготовленною блаженной памяти маркизою. Но извините, что в распоряжении этими деньгами я отступаю немного от ваших, впрочем, очень мудрых и естественных мер: вы хотели освободить из-под залога мой палаццо и эти картины, вы также собирались выкупить кое-какие прежде сбытые мною с рук участки и земли, и потом питать меня и откармливать нежно и заботливо, как домашнего цыпленка или жаворонка в клетке. По я — вольный воробей; мне это не по нраву, и благодаря вас всем сердцем и всей душой за ваши дружеские обо мне попечения, я не могу разделять вашего мнения и подчиниться вашим распоряжениям! На что мраморный палаццо тому, у кого и своего медного паоло не будет в кармане? Зачем картины разорившемуся маркизу? Я не чувствую в себе ни малейшего призвания к отшельничеству и не признаю себя способным отказаться на веки вечные от всякого сообщения с живыми людьми, чтоб приберечь себе сообщество мертвых портретов и заживо похорониться между кусками полотна, покрытыми красками и постным маслом. Нет, друзья мои: я хочу наслаждаться, и для этого увожу с собою двести тысяч франков, а вам предоставляю полную свободу называть меня сумасшедшим и сорванцом! Пусть заимодавцы мои делают, что хотят с домом, картинами, бумагами, всем этим тряпьем и хламом!.. Желаю им продать все это как нельзя выгоднее и надуть этою продажею как можно более дураков! Одного мне жаль, что не успел я упрочить состояние моей бедной Пиэррины, и я искренно виноват перед тобою, моя добрая сестра, и прошу твоего милостивого и великодушного прощения! Я очень беспокоился бы о тебе, мой друг, если бы не знал заранее, что твердо и бодро перенесешь наше общее, так сказать, кораблекрушение. Ты не понимаешь богатства и не ценишь его, да и не имела случая к нему привыкнуть, потому что мы сызмала жили в золотых стенах, терпя лишения. Впрочем, если я не ошибся в тебе и догадки мои в последнее время были справедливы, то я могу, кажется, быть спокойным насчет твоей будущности. На тебя слишком долго и нежно смотрит наш красавец Ашиль де Монроа, чтоб ты могла устоять в своей ледяной холодности и не разделять любви Ашиля!.. Отсюда вижу я, как покраснела моя гордая смиренница! Полно, полно, не стыдись, сестра! Извините, маркезина, что я угадал вашу тайну и нескромно о ней намекаю! Даю мое полное согласие и благословение на брак маркезины Пиэррины Форли с победоносным другом моим Ашилем де Монроа, желаю им всякого благополучия, согласия и любви — и затем обнимаю их обоих, вас, мой добрый аббат, если позволите, даже старую Чекку (то-то она разворчится!) и спешу, куда понесет меня жребий!.. Прощайте.

Р. S. Забыл сказать вам, как до меня дошло приятное известие о существовании этого клада, о котором вы, благоразумные и бережливые люди, хотели умолчать передо мною, грешным сорванцом! Сегодня ночью, думая, что настал последний час моего существования в виде и качестве маркиза Форли, и что утром надо будет идти просить милостыню, я вознамерился лишить себя жизни и занялся рассмотрением разных родов скорой и легкой смерти, употребляемых дилетантами. Я пошел в библиотеку сыскать трактат о смерти древних мудрецов и новейших естествоиспытателей, услышал шум и голоса в гостиной, подумал, что это расходились наши предки, празднуя или оплакивая заранее смерть их последнего праправнука, и подошел тихонько к дверям. Но вместо предков и выходцев с того света я узнал вас обоих, друзья мои, подкараулил ваше наиприятнейшее занятие: вы считали золото! Как приятно зазвенело оно в ушах моих! — подслушал ваши речи и благословил добрую прабабушку, оставившую мне такое неожиданное наследство!.. Это обстоятельство переменило все мои планы; я решился остаться в живых, но только не во Флоренции, которая мне страх надоела, а уезжаю туда, куда стремится все, что ищет оглушительных развлечений: еду в Лондон или в Париж; веселиться напропалую, или же, напротив, искать иного счастья, иного рода жизни в благополучных странах, где счастье и жизнь дешевы и доступны — в испанские или французские колонии на островах далекого океана. Но это еще покуда зависит не от меня одного. Как бы то ни было, прощайте!

Преданный вам и любящий вас