Палаццо Форли

Солнце уже всходило, когда говорившие расстались, дружно пожимая друг другу руки, и когда Ашиль направил шаги свои к гостинице дель-Арно, успокоенный за ту, кого он так много и так искренно любил.

XIV. День развязки

В понедельник, 12 марта 1838, в день второго карнавального гулянья, все действующие лица этого рассказа проснулись в разное время и в разных расположениях, кроме одного командора, Карла Бианкерини, который вовсе не просыпался: его нашли повешенным в той комнате, куда его заперла полиция до заключения в тюрьму, как уличенного в поджигательстве. Он не мог перенести последствий своего отчаянного поступка: его сводила с ума убийственная мысль, что суд и допросы откроют его происхождение и что все лучшее флорентийское общество, в которое он втерся многолетним униженным искательством, узнает наконец его истинную биографию. Перед ним вместо блистательного звания, о котором он мечтал с самых молодых лет, вместо исполнения замыслов его отца, предстояли вечные галеры, — и он нашел в себе один порыв отчаяния преступника: самоубийство показалось ему легче суда и наказания.

Друг его Ионафан, никак не подозревавший его последних приключений, но озабоченный собственными хлопотами и неудачами, проснулся до зари, готовясь проститься с своими надеждами и с векселями маркиза, долженствующими перейти в руки его дочки. Ложный еврей, но жид в душе, он проклинал и Динах, и себя, и командора: себя за то, что воспитал и вырастил дочку за дорогие деньги, чтоб через нее же потерять плод искусных и хитросплетенных тонкостей; ее — как виновницу его крушения у самой пристани; командора — как составителя общих преднамерений и подателя всех советов, причинивших беду. Долго отчаянный ростовщик щипал себе бороду и пейсики, раздумывая сам с собою и придумывая средство отстоять хоть половину, хоть часть своих барышей, уступить дочери маркиза и титул его, а за собою удержать палаццо либо картины, чтобы продать их… Но все его соображения приходили к одному выводу: к необходимости исполнить требования Джудитты и послать Динах разорванные векселя, чтобы предупредить ее признание маркизу и обращение Джудитты к правительству, с которым Ионафан не желал вступать в сношения по слишком многим ему одному известным причинам. Уступая только при последней крайности, дель-Гуадо дал себе слово выждать до пятнадцатого числа, назначенного Джудиттою, и не прежде как в роковую минуту расстаться с любезными ему документами.

Ашиль де Монроа проспал долее обыкновенного, измучившись накануне своими похождениями и хлопотами. Он проснулся радостный и спокойный, его утешала уверенность спасения дорогой его маркезины, он видел вблизи решение его участи и согласие Лоренцо на брак сестры с близким своим родственником.

Падрэ Джироламо, изнемогая под бременем душевных волнений и телесной усталости, после такого тревожного дня и такой утомительной ночи к утру сдал другому священнику свою молитвенную стражу у покойника и ушел в ризницу, чтоб коротким отдохновением приготовиться к новым трудам похорон своего друга и распоряжениям по делам Лоренцо.

Бонако проснулся в самом лучшем и веселом духе: ему предстояло рассказывать про ночные события, про поимку зажигателя, при которой он был не только зрителем, но действующим лицом; он знал, что это обстоятельство придаст ему веса и значения по крайней мере на неделю, и его невинное самолюбие торжествовало свой будущий успех.

Маркиз Лоренцо Форли — главное лицо во всем этом деле и меньше всех о нем знавший — маркиз Лоренцо Форли проснулся совсем не отчаянным и не взволнованным, как можно было ожидать от человека, терявшего все свое достояние до последней нитки и вместе с тем свое доброе имя, которое должно было потерпеть от всех его глупостей. Напротив, маркиз Лоренцо был очень весел, потирал себе руки с видом вполне довольного человека; встал очень рано, оделся один, сходил за наемного коляскою и, положив в нее тяжелый чемодан, отправился в Ливорно.

Две женщины, почти ровесницы по годам и почти равные по красоте, но совершенно противоположные одна другой во всем прочем, две девушки проснулись в том же городе, с сердцем и головою, тоже полными тем событием и тою развязкою, которые волновали и занимали всех героев нашей повести.

Первая, стряхнувши неясные туманы сна, вспомнила все то, что ей предстояло исполнить, все, что она уже исполнила, и первым ее движением было — вознестись сердцем и душою к Провидению, ее охраняющему, и теплою молитвою возблагодарить Его за неожиданные благости и щедроты к сиротам. В этой молитве Пиэррина не забыла никого: ни брата, безумию которого она просила свыше духа разума, ни усопших своих благодетельниц и родоначальниц, даровавших ей возможность спасти Лоренцо, ни преданного аббата: после всех она упомянула и свое имя вместе с именем жениха. Потом маркезина разбудила Чекку, которой ничего не говорила во все эти тревожные дни ни о беспокойстве, ни об отраде своей, опасаясь ее итальянской болтливости и суетливости; она оделась и пошла бродить по залам палаццо, рассматривая вновь, с любовью и чувством успокоенной обладательницы, все предметы, с которыми она так горько прощалась накануне навсегда.

Другая молодая особа, очнувшись от тяжелого сна, часто прерываемого волнениями честолюбивых ожиданий, отдернула край занавески, достала часы, посмотрела на них, скорчила значительную гримасу, позвонила и с трудом снова бросилась на подушку.

Вошла горничная.

— Ничего ко мне не приносили и никто не приходил? — спросила она торопливо.

— Нет! — было ответом; — да и кто придет так рано? — благоразумно прибавила горничная, основывая свое мнение на обыкновенной привычке своей госпожи — спать до осьмнадцатого часа, а иногда и долее этого.

— Дура! — коротко и ясно возразила синьора Бальбини и перевернулась нетерпеливо на другой бок.

Через пять минут она снова позвонила, снова повторила свой вопрос; опять получила тот же неудовлетворительный ответ — и в утешение велела подать себе зеркало, потонув взором и душою в созерцании собственной красоты.

Если синьора Бальбини судорожно и лихорадочно ожидала бумаг, которые должны были упрочить ее звание супруги маркиза Форли, то Динах дель-Гуадо не могла не знать своего родителя и не быть уверенной, что он продержит ее как можно долее на горячих угольях ожидания и неизвестности, чтоб как можно позднее сдержать свое слово и расстаться с векселями, стоящими ему столько денег. Синьора, полюбовавшись своим личиком под грациозно наброшенным чепцом с голубыми лентами, отослала свою горничную и принялась строить воздушные замки своего будущего величия.

Она воображала себя на вершине своих желаний и надежд — полною маркизою и повелительницею, как всего палаццо своего супруга, так и самого этого супруга, давно подвластного и подобострастно покорного ей Лоренцо… Эта судьба казалась довольно блистательной для дочери Ионафана, родившейся в залавке крошечной конторы, где долго отец ее копил и собирал свою монету, для маленькой Динах, которая в Риме была бы еще и теперь заперта в душном, тесном, грязном Гетто, отделенном железными воротами от христианских жилищ. Время шло, час уже минул, а никто не приходил от Ионафана… Дочь его сердилась и, чтоб рассеяться, стала выбирать свой наряд для утра. Она намеревалась предстать перед Лоренцо как героиня мелодрамы; в минуту избавления, — произвести в нем сперва страх, потом восторг и благодарность, и для этого сначала решено было надеть черное платье и небрежно разметать и распустить по плечам свои белокурые волосы во всей их красоте… Но она вспомнила, что распущенные волосы на театре означают непременно сумасшедшую, а черное платье утром не так идет блондинкам. Нет! Она будет вся в белом, — в легком, прозрачном, эфирном кисейном платье. И это не годится!.. Кто носит белую кисею в марте месяце поутру?.. Это не принято. Она наденет самое нарядное из своих нарядных шелковых платьев и приведет в лучший порядок свою прическу, чтоб доказать Лоренцо радость свою и готовность его спасать; она устроилась так, чтоб при первом ее движении могла в пору расплестись хоть одна из этих роскошных золотистых кос, столь им любимых. Это придаст ей живописность в ту решительную минуту, когда маркиз, узнав от нее, что она для него делает, бросится к ногам ее и будет ей предлагать то имя и богатство, которые она ему возвращает… Он и так с ума сходит от ее чудесных волос: тут он будет увлечен, очарован, побежден… иначе быть не может! Вот какие мысли занимали Динах, пока она ожидала от отца потребованные для нее Джудиттой заемные письма и закладные маркиза Форли.