Белла Ахмадулина

Черемуха белонощная

«Мне дан июнь холодный и пространный…»

Мне дан июнь холодный и пространныйи два окна: на запад и восток,чтобы в эпитет ночи постоянныйвникал один, потом другой висок.Лишь в полночь меркнет полдень бесконечный,оставив блик для рыбы и блесны.Преобладанье прйзелени нежнойглавенствует в составе белизны.Уже второго часа половина,и белой ночи сложное пятнов её края невхожего павлинав залив роняет зрячее перо.На любованье маленьким оттенкомуходит час. Светло, но не рассвет.Сверяю свет и слово – так аптекарьто на весы глядит, то на рецепт.Кирьява-Лахти – имя вод окольных,пред-ладожских. Вид из окна – ушёлв расплывчатость. На белый подоконникбудильник белый грубо водружён.И не бела цветная ночь за ними.Фиалки проступают на скале.Мерцает накипь серебра в заливе.Синеет плащ, забытый на скамье.Четвертый час. Усилен блеск фиорда.Метнулась птицы взбалмошная тень.Распахнуты прозрачные ворота.Весь розовый, в них входит новый день.Ещё ночные бабочки роятся.В одном окне – фиалки и скала.В другом – огонь, и прибылью румянцапозлащена одна моя скула.5–6 июня 1985Сортавала

Черёмуха белонощная

Черемухи вдыхатель, воздыхатель,опять я пью настой её души.Пристрастьем этим утомлён читатель,но мысль о нём не водится в глуши.Май подмосковный жизнь её рассеяли сестрорецкий позабыл июнь.Я снегирем преследовала север,чтобы врасплох застать её канун.Фиалки собирала Сортавала,но главная владычица камнейещё свои намеренья скрывала,ещё и слуху не было о ней.И кто она? Хоть родом из черёмух —не ищет и чурается родства.Вдоль строгих вод серебряно-чернёныхиз холода она произросла.Я – вчуже ей, южна и чужестранна.Она не сообщительна в цвету:нисколько задушевничать не стала,в неволю не пошла на поводу.Рубаха-куст, что встрёпан и распахнут,ей жалок. У неё другая стать.Как замкнуто она, как гордо пахнет —ей не пристало ноздри развлекать.Когда бы поэтических намёковбыл ведом слог красавице моей, —ей был бы предпочтителен Набоков.А с челядью – зачем якшаться ей?Что делать мне? К вниманию маньякачерёмуха брезглива и слепа.Не ровня ей навязчивый менялазапретных тайн на мелкие слова.Она – бельмо в моих глазах усталыхи кисея завесы за окном:в её черте, в урочище русалокбыл возведён бледно-зелёный дом.Дом и растенье призрачны на склонегоры, бледно-зелёном, как они.Все здесь бледны, все зелены, но вскорепорозовеет с правой стороны.Ночного света маленькая убыль.Внутри огня, помоста на краю,с какой тоской: – Она меня не любит! —я голосом Сальвини говорю.Соцветья суверенные повисли,но бодрствуют. Кому она верна?Зачем не любит? Как её по-финскизовут? С утра спрошу у словаря.…Нет надобного словаря в читальне.Не утерпевшей на виду не быть,пусть имя маски остаётся в тайне —не Блоку же перечить и грубить.Записку мне послала Сортавала.Чья милая, чья добрая рукадля блажи чужака приоткрывалародную одинокость языка?Всё нежность, нежность. И не оттого лирастенье потупляет наготупред грубым взором? Ведь она – туоми.И ку́ива туоми, коль в цвету.Туоми пу́ – дерево. Не легчеот этого. Вблизи небытияответствует черёмухи наречье:– Ступай себе. Я не люблю тебя.Ещё свежа и голову туманит.Ужель вся эта хрупкость к сентябрюна ягоды пойдет? (Туоме́нма́рьят —я с тайным раздраженьем говорю.)И снова ночь. Как удалась мгновеньютакая закись света и темна?Туоми, так ли? Я тебе не верю.Прощай, Туоми. Я люблю тебя.7–9 июня 1985Сортавала

«Вся тьма – в отсутствии, в опале…»

Вся тьма – в отсутствии, в опале,да несподручно без огня.Пишу, читаю – но лампадынет у людей, нет у меня.Электрик запил, для элегийтем больше у меня причин,но выпросить простых энергийне удалось мне у лучин.Верней, лучинушки-лучиныне добыла, в сарай вошед:те, кто мотиву научили,сокрыли, как светец возжечь.Немногого недоставало,чтоб стала жизнь моя красна,веретено моё сновало,свисала до полу коса.А там, в рубахе кумачовой,а там, у белого куста…Ни-ни! Брусникою мочёнойприлежно заняты уста.И о свече – вотще мечтанье:где нынче взять свечу в глуши?Не то бы предавалась тайнедуша вблизи её души.Я б села с кротким рукодельем…ах, нет, оно несносно мне.Спросила б я: – О, Дельвиг, Дельвиг,бела ли ночь в твоём окне?Мне б керосинового светазелёный конус, белый круг —в канун столетия и лета,где сад глубок и берег крут.Меня б студента-златоустапленял мундир, пугал апломб.«Так говори, как Заратустра!» —он написал бы в мой альбом.Но всё это пустая грёза.Фонарик есть, да нет в нём сил.Ночь и электрик правы розно:в ночь у него родился сын.Спасибо вечному обмену:и ночи цвет не поврежден,и посрамленному Амперусоперник новый нарождён.После полуночи темнеет —не вовсе, не дотла, едва.Все спать улягутся, но мне ведьпривычней складывать слова.Я авторучек в автолавкебольной букет приобрела:темны их тайные таланты,но масть пластмассы так бела.Вот пальцы зоркие поймалибег анемичного пера.А дальше просто: лист бумагичуть ярче общего пятна.Несупротивна ночи белойнеразличимая строка.Но есть светильник неумелый —сообщник моего окна.Хранит меня во тьме короткой,хранит во дне, хранит всегдачерёмухи простонароднойвысокородная звезда.Вдруг кто-то сыщется и спросит:зачем при ней всю ночь сижу?Что я отвечу? Хрупкий отсвет,как я должна, так обвожу.Прости, за то прости, читатель,что я не смыслов поставщик,а вымыслов приобретательчерёмуховых и своих.Электрик, загулявший на ночь,сурово смотрит на зарюи говорит: «Всё сочиняешь?» —«Всё починяешь?» – говорю.Всяк о своём печется светеи возгорается, смеясь,залатанной электросетис вот этими стихами связь.15-17 мая 1985Сортавала