Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 99 из 101



Тотальное Превосходство! Я обязан быть лучшим во всем! Только так, и никак невозможно иначе! Тогда удовлетворение всегда, тогда спокойствие, тогда не страшно умирать, тогда величественней жить!

Не головой толкнул Землю — коленями. Она покачнулась действительно, но с орбиты так и не сошла, и хорошо… Руки теперь, как свинец, могу надкусить, зубы всего лишь покарябаю заметно или не очень… Четыре выстрела, две пули в спине, я видел отчетливо. Старик даже не вздрогнул. Локти скользко трутся о ребра, голова вперед, черные ноги полыхают напористо — пламя кажется твердым, можно пощупать.

Заполыхала теперь и спина, из двух дыр взметывались пульсом взрывчики пламени, растекались красно-белыми лоскутами по лопаткам, по плечам, по пояснице, палили волосы дымно…

Жарко и ногам, и спине, и затылку моим тоже, словно лист раскаленного железа ко мне приложили.

Не доел обойму до конца. Одна пуля из четырех еще мною отправленных неподдельно воткнулась в голову. Голова вспыхнула тотчас же. Толстый, красно-черный столб пламени отрос стремительно и яро. Что происходит?

Высокими, длинными прыжками покрываю Землю. Так могут бежать только звери — люди никогда… Вот рядом уже совсем. Вот какие-то недолгие, быстрые метры отделяют меня от Старика. Он трескается, я уже вижу — от головы, от рук отлетают куски, как отстреливаются… Я, кажется, тоже в огне. Горят пиджак, рубашка, брюки. Нет, пламени все-таки не отличаю. Это, наверное, иллюзия… Могу взлететь, знаю, в состоянии. Только посильней и пожестче отшвырнуть от себя землю… И наконец — миллиметры до пламени, еще мгновения — и ногти расплавятся, пальцы обуглятся, кожа на вытянутых вперед к Старику руках запузырится; остановлю Старика, повалю, своим телом убью пламя… Кто ты?! И существуешь ли ты?!

Пальцы только тронули пламя, даже ожога не почувствовали, я опоздал, Старик сделал неожиданное — хотя для себя единственно правильное, он перекатился через парапет и свалил себя в воду, я успел всего лишь поскрести камень ногтями там, где только что видел Старика — так собака, которая просится гулять, скребется по двери… Как Старик выбрал набережную, я не помнил точно, понял лишь в какой-то момент, что мы на самом деле отправились в сторону реки, но не извлек отчего-то из того никаких особенных, решающих выводов — хотя следовало бы, конечно, но с другой стороны — а что бы я мог тогда противопоставить происходящему, да ничего, собственно, все то же самое — скорость движения, пистолет… Даже когда река забралась запахами, сыростью в нос, не догадался, что мы уже совсем близко от нее и что Старик попробует сейчас унять — единственно водой — клокочущее на нем пламя, а может быть даже и избавиться от него вовсе и навсегда…

Только круги и пар… Несколько горластых, смеющихся птиц. Две из них, задиристые, поцапались над кругами, над паром, перья кувыркались, вздрагивая, над водой, не опускались, не тонули; солнце втекало в город, наливало улицы желтизной, закрашивало светлым ночную черноту реки…

Круги отгладились, пар растворился. Я поворачивался туда-сюда, трепал воду глазами, взглядом, нетерпеливый, возбужденный, вымокший, забирающий воздух ненасытно, грубо, жаркий, но остывающий уже все-таки, и уверенно, и быстро, продолжал скрести ногтями по камню непроизвольно, не замечая… Вода пенилась встревоженно там, куда я смотрел.

Никого…

Потерпел еще несколько минут и прогнал от себя пистолет — теперь бесполезный и опасный. И он мешался еще мне. Вода приняла его просто и обыденно, как и Старика, без всплеска.

Никого…

Или вынырнет где-то далеко справа или слева, вверх по течению реки или вниз по течению реки, в сотне метров, отличный пловец, с развитым, натренированным дыханием, весь окутанный на пределе возможного работающими мышцами, любимыми и ухоженными, обладает паранормальными способностями, скорость его под водой несравнима со скоростью его над водой или на суше, человек-рыба, с жабрами вместо легких, гибрид с дельфином или акулой, секретный проект сумасшедших ученых-милитаристов, мутант, аномалия радиационной зоны, или вынырнет…

Никого…



Лицо вымыл потом, ладони тотчас же липкие, ветерки подули с разных сторон, всякого напора, лицо студили, сушили, неприятно, кожа натягивалась как после косметической маски…

Долгими прыжками заспешил вниз по течению реки, волновался, гудел изнутри, как трансформатор, не выявлял источник, но именно там, понимал, где-то, где источник, аккумулировалось желание, стремление, одержимость, интерес, долг — я должен был найти Старика или удостовериться, что он исчез навсегда — не верил; мне было любопытно узнать, как и откуда он появился, я причина его рождения, или кто-то другой, или что-то другое, неизвестное, незнакомое, неизвестный, незнакомый? страдал от того, что вдруг не достану ситуацию до конца, не пройду всеми путями, которые знал.

Километр одолел. Воздух вокруг меня шипел от бешеной скорости, забивался плотными кусками в ноздри, в рот, обрывая дыхание. Лицо разгладилось, я чувствовал, походило, наверное, сейчас на лицо младенца.

Никого…

Теперь вверх по течению. Хватал в шаг по два-три метра, воздух сек лицо, до крови даже, может быть, оттягивал уши назад больно (уши, уши…), топтал равнодушно глаза… Много света. Слишком много света. Я отвык. Вскипаю, пузырюсь, кажется, как вампир, который вдруг нечаянно выпадает из темноты… Но холодно… Вскипаю и замерзаю.

Никого…

В канализационные стоки ушел, какие-то были, я видел, и с одной и с другой стороны реки, в гранитных стенках берегов, и теперь чавкает пятками по дерьму, с двумя пулями в спине, с двумя пулями в ногах и с одной пулей в голове, прогоревший сверху до угля, плюхает веселый, взбудораженный, счастливый по расплавленно-пластилиновой вони, посвистывает, напевает, ковыряясь в ране на голове, не морщась… Он умер, конечно же, и давно уже — если и вправду когда-нибудь действительно жил — десять, двадцать, тридцать минут назад, такие раны совместимы разве что только с жизнью Бессмертного… Или не умер…

Укутался пиджаком, рукава болтаются, полощутся — голова над плечами, удавленная воротником шея, наверное, бледный сам и весь в пузырях. Вскипаю и замерзаю. Свет меня убивает. И люди меня убивают, а они уже ходят по улицам и ездят на автомобилях, и в троллейбусах, и в автобусах, и в трамваях, на мотоциклах и велосипедах, двое-трое, двадцать-тридцать, триста-четыреста, не спят, как и я, хотя и рано, чуть только солнце обнажилось, да и то даже не полностью, люди совсем другие, нежели те, которых я видел некоторое время в темноте, они бесплотные, невесомые, хрупкие, и думается, что даже прозрачные, они пугают меня, они ненастоящие… Мягкие, много влаги, ничего основательного, перекусить могу каждого, и зубы, полагаю, не пошевелятся.

Не смел показывать и самого себя им, людям, они ужаснутся, я ведь весь в пузырях и трещинах, дымился; гул изнутри оглушал меня и сотрясал меня; изводила и себя и меня рвота под горлом, маялась, томилась, кисла; я закрыл лицо пиджаком, только глазам оставил свободу, видеть надо было, от кого укрываться и кого и почему опасаться… Метался вдоль реки, покрикивая вместе с птицами, почти взлетая, полы пиджака — как крылья…

Он вернется к машине. Если жив. Если вообще когда-либо жил. Да, да, да… Смеялся-кашлял, крутился на одном месте, на одной ноге, на одной пятке, отталкиваясь другим мыском легко — как Барышников, как Майкл Флетли, как Джин Келли, лучше, как Я…

Руки отдал обратно рукавам — иначе неудобно, а надо идти или, так случится, бежать, но прятал лицо в пальцах, на груди, ежели руки мне требовались для чего-то еще, лопались пузыри на щеках, но я их не нащупывал, трещины на лбу плевались кровью, но я ее не видел, я знал, но не видел. Вскипаю и замерзаю… Дыхание отпиливало куски от бронхов и легких, так устал, но ночь, был убежден, еще не закончилась, хотя день уже и прогонял ее вон — рассерженно и с азартом…

В тени плавлюсь, на солнце леденею, точит гул, дрожь катается по телу сверху вниз и снизу вверх…