Страница 95 из 101
Мужчина без лица, который мне снился столько лет, нынешней ночью это лицо обрел. Это твое лицо. Я танцевала от счастья. Настя-старшая перебрала несколько вальсовых шажков, приближаясь, отдаляясь, блестела зубами, на бровях точечки сигаретного пепла… Без тебя страшно. Тебя не было, и я умирала. Здесь, там, повсюду нет места. Ломка как после того, как закончила с наркотиками… Одна потеря и скоро, возможно, вторая. Сначала девочка, дочечка. Было так же страшно. И я тоже умирала. Как осталась — не расскажу никому. Когда женщина одна — она не живет. Не видит, не слышит, не чувствует. Что-то говорит. Невнятное и неважное. Ест, пьет без пользы. Ругается с миром. Разрушает построенное, сама того не желая. Болеет. Не подозревает даже, что такое начало. Подманивает невольно конец… Нет, нет, совсем даже и не тот конец, о котором ты, конечно, подумал… Я могу сейчас шутить, я могу сегодня смеяться. Может быть, дурно шутить, но пока еще с удовольствием… Пока еще…
У каждого свой смысл. Единого нет. Однако тем не менее смысл одного похож всегда на смысл другого. Так неизбежно. Иначе мы были бы не людьми. Я права… Самое главное — добраться до главного. Гений тот, который говорит только о главном — остальное не имеет значения, да и просто неинтересно. Надо найти. Я бесилась столько лет от своей бесполезности. Но вот появилась девочка, а потом я узнала тебя. Одна дополняет другого. Хотя если бы у меня была одна она или у меня был бы один ты, я бы тоже себя не бранила. Но вместе — это действительно счастье. От подобной только мысли эндорфины пенят мою загустевшую кровь… Все прошлое вон. Я наконец получила возможность догадаться, что такое начало… Твой смысл мало чем отличается от моего, я уверена; все, я думаю, вертится вокруг полной реализации, безукоризненности, то есть мастерства, игры, секса, превосходства над людьми, власти… Настя разглядывала меня, девочку ощутимо, будто трогала нас, серьезно и строго, будто в первый раз, будто в последний раз… Ты врал мне, что уйдешь от меня, ты врал?
Нет, не врал, надеялся говорить примирительно, хотя и не спокойно вместе с тем, спокойствие настораживает и злит: или ты бесчувственный дурак, или пробуешь оправдаться, или запросто обмануть, контролировал себя, не размахивал руками и не срывался на крик, гладил головку девочки у себя под мышкой, нет, не врал, жить вместе с тобой не собираюсь, я уже предупреждал об этом, и, более того, это было моим единственным условием в ответ на твою просьбу выручить девочку и наказать негодяев. Я не люблю тебя, секс и любовь — вещи разные, и, может быть, даже категорически противоположные… Я говорил ей не всю правду. Не хотел обижать ее тем, что считаю ее нисколько не равной, хотя и осознаю ясно ее необычность — секса в ней столько, сколько выдержать, по-моему, не может никто, словно она отвечает за всех… Не заявлял и о равнодушии, которое подоспело после того, как я узнал что-то о ней и о ее девочке, и еще всякое, всякое… Девочку твою спас, потому что должен был. Понимал и чувствовал. Знал, что правильно. Единственно. А вовсе не оттого, что эта девочка — твоя дочка. Просто девочка. Просто человечек. Беспомощный и беззащитный. И попала в мое поле зрения… И потому благодарности я не жду и не хочу… Хотя ты, собственно, к благодарности и не готова…
Настя держала спиной стену, или это стена держала ее спину, так пробуют поставить себе осанку, плечи и затылок назад, лопатки ерзают по обоям обрубленными крыльями, выявляется вдруг потребность глубоко и длинно дышать, выплевывая отработанный воздух как отраву.
Я отнял девочку от себя, а она не захотела идти, кряхтела, кашляла, сдавливала щеками глаза, царапала полы моего пиджака, ломала ногти, я слышал, трескался маникюр… Настя-старшая звала ее тихо, но настойчиво, губы трудно шевелились, почти белые, я люблю тебя, выдыхала, я люблю тебя, теперь только ты — мое реальное и единственное спасение, я люблю тебя, я люблю тебя…
«Иди, иди! — шептал я жестко и жестоко, и с угрозой еще, через сомкнутые зубы. — Иди, иди, это же твоя мать. Вы нужны друг другу. Она пропадет без тебя. И ты пропадешь без нее. Я знаю…» — «Верни меня дяде Жану-Франсуа или оставь меня у себя, — шептала мне девочка сквозь пузырящуюся слюну. — Я хорошая, я пригожусь… А мама мокрая и липкая, и она трогает меня все время там, где я не люблю… И еще рядом с ней всегда неуютно… И еще она ругается по ночам и плачет во сне… И еще она приказывает мне ее раздевать… И еще она заставляет меня сидеть подолгу в платяном шкафу, в темноте, за что-то наказывая… И еще она показывает меня иногда, голенькую, каким-то не знакомым мне тетям и дядям… И еще…» — «И еще ты достала меня, мать твою! — выявил я неожиданно громкий, трескучий голос, ощерился по-звериному, по-собачьи. — Я остохренел от тебя, сучка, мать твою! Твое гребаное нытье уже истрепало окончательно мои бедные, нежные уши, мать твою! А твою притворно-невинную морду я давно не терплю обблевать уже, мать твою! Я не люблю детей. Не люблю, потому что жалею. Они скоро вырастут и скоро умрут. Но пока они еще даже и не догадываются об этом, о том, что умрут. Зачем рождаются?! Уходи, мать твою, уходи от меня и как можно быстрей!» — «Особенно мне нравятся слова „мать твою“. Я согласна…» — без явной иронии и с ясной надеждой заметила Настя…
Не сумел перехватить смех, выплеснул его наружу.
Заколотил обратно почти тотчас же, прожевал, проглотил.
Выдавил из-под мышки девочку, прилипшую слезами и потом, отжимал ее от себя еще сколько-то, недолго, руками, ногами, рыча, свирепея, посмеиваясь про себя, но грустно… Она хорошая, и я играю нынче, конечно, в гадливость и омерзение по отношению к ней, это понятно, притворяюсь, но она мне вместе с тем действительно ни в каком виде и ни при каких условиях ничуть не нужна. Я равнодушен к ней. Доволен и удовлетворен только тем, что мастерски и без каких-либо осложнений выполнил свою работу — ту, за которую взялся, сделав выбор предварительно и оценив и обдумав решение.
Девочка упала, оторвавшись от меня, на попке подскочила как на мячике, стиснула лицо снизу вверх и сверху вниз, измочив себе в тот же час щеки, подбородок и шею. Смотрела на меня сквозь линзы влаги, жевала, как старушка, губы, отталкиваясь руками от пола, плыла по полированному паркету, как на лодочке, спиной, в сторону матери. Настя-старшая ждала ее, неподвижная, с кроткой улыбкой.
…Я один. Все другие мешают. Отбирают время. Ничего не дают взамен. Доказывают настырно то, о чем только догадываются, слышали, не пробовали, не примерили, не испытали. Не воюют с собой, а если и воюют, то не за главное, а за частности, за мелочи, за детали, и все равно проигрывают, сами себе, всякий раз. Вялые. Медленно говорящие. Неуклюжие. Зловонные. Никогда не насыщающие смыслом каждое свое движение, действие. Не контролирующие свои мгновения, секунды, минуты. Пугливые. Нерешительные. Неосознанно жестокие и коварные. Слабенькие и оттого завистливые и злобные, но всегда и повсюду тем не менее заявляющие, что никогда и никому не завидуют и никогда и никого не обижают, добрые, добрые, добрые, сострадательные и сочувственные, милосердные, справедливые… И, что самое, наверное, важное, совсем ничего не хотят! НИ-ЧЕ-ГО!
Нет рядом равного. Жалко. Возможно, я стал бы лучше и счастливей, если бы все-таки нашел себе равного, если бы этим равным оказалась бы, допустим, та же самая красавица Настя…
Я еще сомневался, но вот теперь знаю уже исключительно точно, что создавать и отдавать — вот подлинное наслаждение. Наркотик — ничего по сравнению с таким наслаждением. Секс? Что-то похожее. Но не замена…
Всякое может случиться с девочкой, что не очень приятно осознавать. Но она мне не нужна. Она миленькая. Это так… Удушить ее мать и отдать ее самое в детский дом — вот что следует немедленно сделать… Но я не вправе. Я не знаю, будет ли лучше. Это ее судьба — это не моя судьба. Девочка мне не нужна… Даже если погибнет (а с такой матерью можно предположить и подобное), я не расстроюсь, может быть, только пожалею немного, вспомню о ее мягких трусиках и вздрагивающих ножках… Отвечаю только за то, за что в состоянии и хватает сил. Какая-никакая, а мать, не убьет же она ее, в конце концов, во всяком случае, смею поверить, в ближайшее время, а там уже девочка будет пытаться стать взрослой, обретет способность защищаться… О чем, о чем, о чем я, мать мою?!. Мне решительно плевать на все, что когда-либо произойдет с этой неприкаянной парочкой. Я сделал свое дело, и отлично сделал, и могу теперь, разумеется, удовлетворенно уйти. И уйду…