1989

Счастлив я, что у слова "совесть"

нету множественного числа!

1989

СОРОК ДЕВЯТЫЙ

"Советский спорт"

еще был на Дзержинке,

и те же тополиные пушинки,

задевшие,

как будто в страшном сне,

клюв ястребиный Берии в пенсне,

садились на облупленный мой нос,

когда стихи

в "Советский спорт" я нес.

Мой нос длиннющий был зазнайски

задран.

Куда?

В коммунистическое завтра.

Как папа Карло,

Сталин породил

из дров субботников —

подобных буратин.

Я жил почти невинно,

безмальвинно,

писал ужасно,

но зато лавинно.

И видел ли меня Лаврентий Берия

из своего зеркальнейшего "Зиса",

когда рисково у Лубянки бегая,

в литературу носом я вонзился?

А если видел —

не важней окурка

для Берии была моя фигурка

в малокозырке,

в лыжных шароварах,

с блатнинкой глаз,

булыжных,

шаловатых.

И в потайном кармане шаровар

не вынюхал палач

мне наудачу

мой будущий крамольный "Бабий Яр"

с "Наследниками Сталина" впридачу.

Что вытерпеть пришлось нам всем еще бы,

когда бы он

арестовал Хрущева,

и превратил страну,

как вурдалак,

в полуконцлагерь

и полубардак?

Система,

как Лубянка всех народов,

была жестокой матерью уродов,

Я,

пуповиной проволочной сдавлен,

в утробе рифмовал:

"кристален — Сталин".

А вдруг бы я,

почти без лицемерия

зарифмовал бы

"Верю я!"

и "Берия"?

и стал не зэком без роду и племени —

лауреатом Бсриевской премии?

Все быть могло......

Тогда в стране миллионы

росли,

как под гипнозом эмбрионы.

Спасись поэт,

извечный недобиток,

равно —

от ласк палаческих

и пыток!

Какая безысходная загадка:

в Лубянке — страшно,

а на воле — гадко.

В кровавый узел,

в роковую завязь

Лубянка и поэзия связались.

Проезд Лубянский,

там, где из нагана

убило время

своего горлана.

Но, словно под ногой пустые банки

из-под пустой ленд-лизовской тушенки,

стихи загромыхали у Лубянки

безвестного мальчишки —

Евтушенки.

Лаврентий Павлович,

меня вы проморгали,

забыв упечь в Лубянку —

ваше ЦГАЛИ.

Как Буратино,

выжил я на понте

среди всех карабасов-барабасов.

Злой гений жил в Кремле.

В "Советском спорте

был добрый гений —

Николай Тарасов.

Сорок девятый год.

Июнь.

Второе.

Стихи в газете.

Первые.

Плохие.

Я напечатан!

Как я рвусь в герои!

Не мальчик,

а какая-то стихия......

И, не смущаясь никаким доносом

с Лубянкой в окнах,

Брезжущей сурово,

Тарасов мне

у Берии под носом

по памяти

читает

Гумилева!

1989

КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ

Мальчик-ангелочек

лет шести,

сжавшийся в комочек

от ненависти.

Соску отмусолив,

с детства ты восстал.

Дяденек-масонов

ненавидеть стал.

Ангелочка-мальчика

шатко, во хмелю

притащила мамочка

к самому Кремлю.

Красная площадь.

Черная сотня.

Криком кресты на Блаженном креня,

антисемитская подворотня

доплесканулась

уже до Кремля.

А микрофон в кулачище,

он —

кистеня почище.

Чудится мне: к микрофону прилипли

под вопли,

что так дики,

прежних погромов реликвии —

погибших детей кудельки.

Настойками с разными травками

пахнут борцы

с незванными

всеми заморскими кафками

и сахаровыми-цукерманами.

Рядом —

правительственные "ЗИЛы"

в Спасскую башню ныряют бочком.

Охотнорядствующие верзилы,

может быть,

кажутся им пустячком!!

Но наступила пора признаться

в существовании нашенских "наци".

Нечерносотенцы все

в наше время

подозреваются

в том, что евреи.

Минин с Пожарским,

в какой мы трясине!

Если вы слышите:

"Бей жидов!",

бейте шутов,

спасайте Россию

от потенциально кровавых шутов!

Что-то вокруг закрутилось,

завыло,

что-то слилось во всеобщее рыло.

Мерзкое зрелище,

не без жутинки,

ну, а во мне —

им назло —

ни "жидинки".

Как потащить им собирский мой нос

с гиком

на квасо-арийский допрос!

Но как плевки

и в глаза мне,

и в лоб

гарканье:

"Жидомасон!

Русофоб!"

Мальчик-ангелочек,

лет шести,

ты без проволочек

Русь решил спасти!

Вот какие ангелы

нынче завелись,

Ты от злобы адовой

прежде сам спасись!

Чья рука толковая

вставила,

хитра,

в очи васильковые

угли недобра!

По чужим стопам идти,

где на трупе — труп!

Дяденьки из "Памяти"

память всю сотрут.

Стань хоть чуть добрее

здесь, у входа в храм...

Вдруг бы ты — евреем

уродился сам!

Что будут делать антисемиты,

если последний русский еврей

выскользнет

зернышком через сито, —

кто будет враг!

Из каковских зверей!

Что, если к нашему с вами позору,

тоже еврей,

оскорбленный до слез,

за выездною визой

к посольству

встанет смертельно уставший

Христос!!

1989

БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА

Спеск Р01П1 СЬагНе

В честь сержанта-негра

назван пункт.

Дула автоматов торчали,

закрывая немцам

к немцам путь.

И рассечь люден навеки пробовала,

не давая смыться наутек,

вся идеология,

как проволока,

по которой шел электроток.

Как стена Берлинская пала!

Потому, что не могла не пасть,

и полезли

девушки и парни

на стену,

как джинсовая власть.

Надо всеми сдохшими границами

в эти долгожданнейшие дни

лезли и по строчкам Солженицына,

и по строчкам Гроссмана они.

До того,

когда, воняя плесенью,

развалилась полностью стена,

может, пригодилась им и лесенка

моего какого-то стиха.

Спеск Р01П1 СЬагНе

Пункт соединения душ.

Век

пом-

чали,

все, что разделяет нас,

разрушь!

Спеск Р01П1 СЬагНе

Ты началом стал или концом!

Чех,

пой

от счастья,

счастья с человеческим лицом!

Гибель всем

нас рассекавшим стенам!

Эту стену,

бросив ее в шок,

своим телом,

словно автогеном,

первым Палах, может быть, прожег.

Безграничны личность и свобода.

Мир

не умещается в ОВИР.

Мне — кусок стены!

Я заработал

в шрамах пуль суровый сувенир.

1989

ЕР5ПМ

В КАЗЕМАТЕ

В кабаке петрозаводском

взгляд швейцара косоват.

Кабинет один зовется,

словно в прошлом: "каземат".

В общем зале — мат на мате,

но за каменной стеной

притулились в каземате

я с тобой, да ты со мной.

Красоты твоей оправа,

словно всей России знак,

полицейская управа,

превращенная в кабак.

Мы с тобой в таком борделе

с явным запахом тюрьмы,

где не морды,, а мордели,

где и мы с тобой — не мы.

Я любил, и ты любила.

Ты — иная, я — иной.

Все, что было, как отбило

ледоломною волной.

Твоя кожа так прозрачна,

что под нею видно, как

твои жилочки незряче

заблудились на висках.

Ты марксизм вовсю зубрила,

проходила диамат.

Окружали тебя рыла.

Это было — каземат.

Превратилась бы ты в розу,

так затравленно шепча

восхитительную прозу

Леонида Ильича?