1989

Но явился страж и, полный сил:

"Есть сертификаты?" — вопросил.

Та не поняла: "Чего, сынок?",

а сынок ей показал порог.

Он-то знал, в охранном деле хват,

пропуск в коммунизм — сертификат.

И без самой малой укоризны

выстуженной снежною Москвой

тетя Глаша шла из коммунизма

сгорбленно, с авоською пустой.

И светила ей виденьем дальним

вобла сквозь хлеставшую пургу,

как царевна, спящая в хрустальном,

высоко подвешенном гробу...

1968

Впервые напечатано

1989

АФГАНСКИЙ МУРАВЕЙ

Русский парень лежит на афганской земле.

Муравей-мусульманин ползет по скуле.

Очень трудно ползти... Мертвый слишком небрит,

и тихонько ему муравей говорит:

"Ты не знаешь, где точно скончался от ран.

Знаешь только одно — где-то рядом Иран.

Почему ты явился с оружием к нам,

здесь впервые услышавший слово "ислам"?

Что ты дашь нашей родине — нищей, босой,

если в собственной — очередь за кол босой?

Разве мало убитых вам, — чтобы опять

к двадцати миллионам еще прибавлять?"

Русский парень лежит на афганской земле.

Муравей-мусульманин ползет по скуле,

и о том, как его бы поднять, воскресить,

муравьев православных он хочет спросить,

но на северной родине сирот и вдов

маловато осталось таких муравьев.

1983 Впервые напечатан

1989

БАЛЛАДА О БОЛЬШОЙ ПЕЧАТИ

На берегах дремучих ленских

во власти глаз певучих женских,

от приключений деревенских

подприустав в конце концов,

амура баловень везучий,

я изучил на всякий случай

терминологию скопцов.

Когда от вашего хозяйства

отхватят вам лишь только что-то,

то это, как ни убивайся,

всего лишь малая печать.

Засим имеется большая,

когда, ничем вам не мешая,

и плоть и душу воскрешая,

в штанах простор и благодать.

Итак, начну свою балладку,

Скажу вначале для порядку,

что жил один лентяй — Самсон.

В мышленье — общая отсталость,

в работе — полная усталость,

но кое-что в штанах болталось,

и этим был доволен он.

Диапазон его был мощен.

Любил в хлевах, канавах, рощах,

в соломе, сене, тракторах.

Срывался сев, срывалась дойка.

Рыдала Лизка, выла Зойка,

а наш Самсон бессонный бойко

работал, словно маслобойка,

на спиртоводочных парах.

Но рядом с нищим тем колхозом

сверхисторическим курьезом

трудились впрок трудом тверезым

единоличники-скопцы.

Сплошные старческие рожи,

они нуждались не в одеже,

а в перспективной молодежи,

из коей вырастут надежи —

за дело правое борцы.

И пропищал скопец верховный:

"Забудь, Самсон, свой мир греховный,

наш мир безгрешный возлюбя.

Я эту штучку враз оттяпну,

и столько времени внезапно

свободным станет у тебя.

Дадим тебе, мой друг болезный,

избу под крышею железной,

коня, коров, курей, крольчих

и тыщу новыми — довольно?

Лишь эту малость я безбольно

стерильным ножичком чик-чик!"

Самсон ума еще не пропил.

Был у него знакомый опер,

и, как советский человек,

Самсон к нему: "Товарищ орган,

я сектой вражеской издерган,

разоблачить их надо всех!"

Встал опер, свой наган сжимая:

"Что доказать скопцы желают?

Что плох устройством белый свет?

А может, — мысль пришла тревожно, —

что жить без органов возможно?"

И был суров его ответ:

"У нас, в стране Советской, нет!"

В избе, укрытой темным бором,

скопцы, сойдясь на тайный форум,

колоратурно пели хором,

когда для блага всей страны

Самсон — доносчик простодушный —

при чьей-то помощи радушной

сымал торжественно штаны.

Следя с животным интересом

и за размером, и за весом,

как будто в стереокино,

скопцы из мрака наблюдали

явленье красочной детали,

какой не видели давно.

И повели Самсона нежно

под хор, поющий безмятежно,

туда, где в ладане густом

стоял нестрашный скромный стульчик,

простым-простой, без всяких штучек,

и без сидения притом

(оставим это на потом).

И появился старикашка,

усохший, будто бы какашка,

Самсону выдав полстакашка,

он прогнусил: "Мужайсь, родной!",

поставил на пол брус точильный

и ну точить свой нож стерильный

с такой улыбочкой умильной,

как будто детский врач зубной.

Самсон решил, момент почуя:

"Когда шагнет ко мне, вскочу я

и завоплю что было сил!" —

но кто-то, вкрадчивей китайца,

открыв подполье, с криком: "Кайся!"

вдруг отхватил ему и что-то,

и вообще все отхватил.

И наш Самсон, как полусонный,

рукой нащупал, потрясенный,

там, где когда-то было то,

чем он, как орденом, гордился

и чем так творчески трудился,

сплошное ровное ничто.

И возопил Самсон ужасно,

но было все теперь напрасно.

На нем лежала безучастно

печать большая — знак судьбы,

и по плечу ему похлопал

разоблачивший секту опер:

"Без жертв, товарищ, нет борьбы"

Так справедливость, как Далила,

Самсону нечто удалила.

Балладка вас не утомила?

Чтоб эти строки, как намек,

здесь никого не оскорбили,

скажите — вас не оскопили?

А может, вам и невдомек?

1966

Впервые напечатано

1989

ТАНКИ ИДУТ ПО ПРАГЕ

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая — не газета.

Танки идут по соблазнам

жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам,

сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!

Боже, какое паденье!

Танки — по Яну Гусу,

Пушкину и Петефи.

Что разбираться в мотивах

моторизованной плетки?

Чуешь — наивный Манилов,

зубы Ноздрева на глотке?

Страх — это хамства основа.

Охотнорядские хари,

вы — это помесь Ноздрева

и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.

Чудовищем едет брюхастым

в танках-футлярах по Праге

страх, бронированный хамством.

Танки идут по склепам,

по тем, кто еще не родились.

Четки чиновничьих скрепок

в гусеницы превратились.

Разве я враг России?

Разве не я счастливым

в танки другие — родные —

тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,

если, как будто рубанки,

танки идут по надежде,

что это — родные танки?

Прежде, чем я подохну,

как — мне не важно — прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой:

пусть надо мной без рыданий

просто напишут, по правде:

"Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге".

Написано 23 августа

1968

Напечатано в декабре

1989, в альманахе

"Апрель"

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Есть русскость выше, чем по крови —

как перед нравственным судом,

родившись русским, при погроме

себя почувствовать жидом.

Но на Руси ища Вандею,

в иконы пулями плюясь,

пошли в чекисты иудеи,

как черносотенная мразь.

Всех заодно одемократив,

потом, как шлак, в один барак

швыряли вас, как равных братьев,

Иван-дурак, Исак-дурак.

Народов братство было люто.

Шли по велению вождя

то русский, то грузин в Мал юты,

грузин, как русских не шадя.

Власть соловецкая давила

народ с помещечьим смешком,

как лапотком лжерусофила,

кавказко-римским сапожком.

И прежде выбитый, внедрялся,