Страница 66 из 101
Таксист отвез меня, куда я просил. Не знаю уж, чего я ожидал, но ожидал явно большего, чем то, что увидел: коричневое каменное здание — маленькое, простое, — которое выглядело так, будто еще пара задержанных выплат — и его покинут навсегда. В окне торчала табличка с надписью от руки: «Хитсвилл, США» — можно было подумать, ее сделал какой-нибудь школьник. Иначе говоря, я вообще не понял, туда ли попал. Пока не зашел внутрь. Чернокожие. Одни чернокожие. Чернокожие певцы и сочинители песен, музыканты, инженеры. Чернокожие управляющие и бухгалтеры, чернокожие секретарши. Такое зрелище нечасто доводилось увидеть в те дьявольски белые дни: чтобы столько чернокожих одновременно работало в одном месте. Вот насколько редким было это зрелище: даже сам будучи черным, при виде такого количества людей твоего цвета кожи ты испытывал шок. Вот насколько мы были забиты.
— Джеки!
Я оглянулся, посмотрел по сторонам. Ко мне спешил Ламонт Перл.
— Эй, Джеки, какими судьбами? Давно ты тут? — Он взял меня за руку, сжал мне предплечье, будто надеялся, что из меня золото посыплется.
— Я… Да я только что зашел.
— У тебя выступления тут будут на неделе?
— Нет, я… у меня несколько свободных дней. Вот и решил слетать сюда.
— Слетать? — То ли это действительно произвело на него впечатление, то ли он просто притворился. — У тебя хорошо дела идут. — Словно у него самого дела шли плохо. Если Ламонт что-то и умел — а он много чего умел, — так это находить верный подход к людям. — Поглядите только на этот костюм. Что же это такое, неужели это…
— Сай Мартин.
— Да, чудесно. Просто чудесно. А знаешь, такие носит Сэмми. Да что же это я — конечно знаешь. Я читал в «Курьере», что вы с Сэмми…
— Томми здесь? — прервал я его, сделав особый упор на ее старом имени. Я спросил о том, ради чего приехал сюда, попытавшись показать Ламонту, что у него, может, и есть время на пустую болтовню, а у меня — нет. Но моя попытка имела совершенно противоположный эффект. Ламонт лишь улыбнулся мне так, как обычно улыбаются ребенку, играющему в солдатики. Большой палец его руки пробежался по кончикам остальных пальцев. Туда-сюда, туда-сюда.
— Конечно, Джеки. Пойдем отыщем твою девушку.
Ламонт повел меня вдоль череды маленьких студий. Крошечные застекленные вселенные. Проходя мимо окон, можно было видеть разных мужчин и женщин, и поодиночке, и группами — молодые, незнакомые лица, жаждущие славы, — которые что-то записывали, репетировали, прослушивали записанное, но все это — в гробовой тишине, за звуконепроницаемыми стенами. У меня возникло ощущение, будто я — какое-то божество, взирающее с высоты на людские празднества.
Я подумал — какие чувства возникают у здешнего теневого босса, Берри Горди, когда он проходит по коридорам своего маленького города, своего Мотауна, своего Хитсвилла.
Томми-Тамми находилась в одной из студий, вместе с долговязым черным парнем — чисто выбритым, с тугой опрятной прической из мелких завитков. Почти как у кавказца, лицо у него было узкое, угловатое, и смотрелся он в своих свежевыстиранных штанах и рубашке, пожалуй, чересчур деланно. Чересчур добропорядочно. Чересчур самонадеянно — как парень, который слишком уверен в себе и думает, что может заполучить любую девчонку, какая ему приглянется. Они оба смеялись. Над чем — не знаю. Над чем-нибудь смешным, что сказал он или она. Над какой-нибудь неудачной записью. Не важно. Что бы там ни было — мне не понравилось уже то, что они смеются вдвоем.
Ламонт побарабанил по стеклу. Томми обернулась, рассеянно поглядела. Прошла секунда, другая, прежде чем до нее дошло, что это я.
И вот уже Томми обнимала, целовала меня. Я делал то же самое и одновременно бросал такие взгляды на Выглаженные Штаны и Накрахмаленную Рубашку, которые ясно говорили: «Да, она моя».
Между поцелуями Томми спросила:
— Что ты здесь делаешь? Почему не сообщил мне, что приезжаешь?
— Сюрприз, малышка. Ты же любишь сюрпризы.
— Люблю, если они касаются тебя.
Мы уже и без того крепко обнимали друг друга, но Томми пыталась еще сильнее, еще глубже вжаться в меня. Забыв о Ламонте и о том мальчишке-щеголе из кабинки, забыв обо всех остальных людях, находившихся в этом здании, мы с Томми не торопясь заново изучали друг друга. Жизнь порознь, вдалеке друг от друга, месяцы разлуки сделали свое, но, несмотря на все перемены, чувства остались неизменными и столь же горячими. Мы снова были вместе, пусть это длилось всего минуту. Этого оказалось достаточно, чтобы вновь пробудить мои давние надежды, что однажды, когда и я, и Томми преодолеем то, через что нам предстояло пройти, однажды мы с ней вместе начнем новую, общую жизнь.
Ламонт разрушил чары, встряв с вопросом:
— Тамми, почему бы тебе не отдохнуть немножко? Пусть Джеки отведет тебя куда-нибудь пообедать, а?
Нельзя сказать, чтобы это было не к месту. Нет. Если не учитывать того, что он назвал ее «Тамми» почти с такой же нарочитостью, как я раньше назвал ее «Томми», то он как бы делал мне милость, позволяя увести ее куда-нибудь среди бела дня. Но что-то в его предложении поддело меня.
С насмешкой я заметил:
— Неужели, Ламонт? В самом деле? В самом деле, мне можно повести мою девушку пообедать?
Все, чего я дождался от Ламонта, — это была все та же улыбка, как бы говорящая: «Ах ты, мальчишка».
Томми бросила на меня недовольный взгляд.
Мы вышли из «Мотауна», нашли за углом какое-то заведение, вроде столовой, где все подавалось жаренным на гриле. Музыкальным фоном служило непрерывное шкворчание готовящейся еды. Мы выбрали столик, расположились за ним, и я немедленно взялся за меню.
— Тут все выглядит неплохо. Ты уже решила, что будешь есть, детка?
Томми не собиралась пускать дело на самотек.
— Почему ты так себя ведешь?
Я сделал вид, что не понимаю:
— Так — это как?
— Почему ты так разговариваешь с Ламонтом?
— Потому что он все время крутится около тебя, все время так себя держит, будто ты принадлежишь ему.
— Он руководит моей карьерой.
— Но Сид же вокруг меня не вертится дни и ночи напролет.
— Если бы он это делал, я бы не имела ничего против.
— Это потому, что Сид не пытается… — Тут я осекся, прежде чем у меня сорвалось с языка нечто такое, о чем тотчас пришлось бы пожалеть. Но остановился слишком поздно, так что Томми без труда догадалась, куда я клоню.
— Вот, значит, о чем ты думаешь? Думаешь, Ламонт просто хочет затащить меня в постель?
— Я не сказал этого.
— Но был готов сказать. Да если бы даже он и хотел этого, неужели ты думаешь, что я позволила бы ему — ради того только, чтобы выпустить пластинку? — Томми медленно покачала головой из стороны в сторону, провела рукой по лбу. — Ты побиваешь собственные рекорды. Мы и минуты не поговорили, а у меня уже раскалывается голова.
Я попытался загладить свою грубость.
— Я рвусь тебя увидеть, мчусь сюда — и застаю тебя с каким-то типом, вы с ним улыбаетесь и хохочете, а тут еще Ламонт на ушко про тебя нашептывает, — конечно, я вскипаю. Кое-кто называет это любовью.
— Ревность — вот как это называется.
— Так считают только те, кто не знает, что такое страсть.
Эта ремарка выудила у нее 5/8 усмешки.
Появилась официантка. Мы сделали заказ. Официантка ушла.
Я сказал:
— Ты хорошо выглядишь, Томми… Или Там… даже не знаю, как теперь тебя называть.
— Называй меня просто «деткой», ладно?
— Хорошо выглядишь, детка.
Тут на удочку попались остатки улыбки.
— Ты тоже.
— А что ты сделала со своими…
— Зубными пластинками? Просто сняла их.
— А волосы?..
— Да это парик. Когда постоянно в разъездах, то… ну, сам знаешь…
— Я слышал твою запись.
— Правда?
— Правда. И услышал ее в Нью-Йорке.
— Ну и?
— Это было… Пришлось рявкнуть таксисту, чтоб остановился, — так мне захотелось тебя послушать.