Страница 40 из 101
— О, Джеки… Это… это здорово. Я даже не могу тебе передать, как я рад это слышать. У тебя есть невеста? И не говори мне, что сделаешь все на скорую руку. Эта девушка заслуживает многого, и ты должен подарить мне шанс немножко сбросить вес, чтобы снова влезть в мой сюртук.
— Да, но… вначале мне нужно кое-что сделать.
— Что? Что тебе нужно делать? Ты же жениться собираешься — не на Луну высаживаться. Выбери церковь, банкетный зал…
— Мне нужно узнать, согласна ли Томми.
— …Да, пожалуй, это тебе сделать необходимо. — Сид немного помолчал, видимо обдумывая следующий вопрос или то, как бы поделикатнее задать его. — Послушай, Джеки… Я не хочу быть темной тучкой на безоблачном небе, но что, если — если, повторю, — что, если она отнесется к твоему предложению без энтузиазма?
Я вытащил из кармана пиджака то, что давно ощупывала моя рука: мою заботу. Коробочку. Раскрыл крышку.
Сид тихонько присвистнул.
Сид сказал:
— Мать честная. Выгрузи-ка этот камешек. — Он вынул обручальное кольцо из коробочки, подержал его, полюбовался. В оправе сидел камень такой величины, какой только мог себе позволить купить парень, зарабатывавший почти каждую неделю по три сотни. А в ту пору, когда большинство семей зарабатывали меньше пяти кусков в год, на те деньги много можно было купить.
— Тебе кажется, он слишком большой? — спросил я.
— Ну, это как посмотреть. Для Элизабет Тейлор — нет.
Я настолько ушел в свои тревоги, что даже не понял — шутит Сид или хочет намекнуть на то, что я перестарался.
— Я могу отнести его обратно. Продавец из ювелирного сказал, что, если мне по какой-нибудь причине…
— Забудь про кольцо, ладно? Оно очень милое, оно красивое. Но это кольцо — еще не «да» и не «нет» Томми. — Одновременно Сид положил кольцо обратно в коробочку, а коробочку вернул мне. Потом пошутил: — Если она откажется, я за тебя выйду. — Пауза. — Я за тебя рад. Очень рад. Я вспоминаю о днях, прожитых с Эми, и о хороших, и о плохих. — Еще пауза. — Они все были хорошими. Когда вспоминаешь — они все были хорошими. Все до одного, и все… — Внезапно Сид резко оборвал свою мысль, которую проговаривал, и перескочил на другую тему. — Ладно. «Копа». — Сид уставился в договор, лежавший у него на столе, чтобы сосредоточиться. — Одна неделя работы на разогреве у Тони Беннетта — да, у Тони Беннетта, со вторника по воскресенье. В пятницу и субботу — по два представления. Оплата — та же, что в Майами. Не предел, но для города это хорошие деньги. И, черт возьми, это лучшее в городе… — Тут он умолк так же резко, как заговорил.
Сид оторвался от бумаг. Посмотрел на меня — посмотрел на меня такими глазами, в которых читалось самое страшное, самое сокровенное, чем только может поделиться один человек с другим.
— Если любишь кого-то, Джеки, — если любишь кого-то, тогда хватай этого человека обеими руками, держись и никогда не отпускай. Ни за что, ни за что на свете. И если любишь, если по-настоящему… молись о том, чтобы смерть тебя первым прибрала.
Чуть лучше меблированной комнаты — комната гостиничного типа с душевой. Только душ, без ванны. Кухонька. Окошко, которое слегка приоткрывается наружу и дает мне любоваться видом на переулок. Вот и всё. Ничего больше, ничего особенного. Пристанище, куда я переезжал, находилось меньше чем в шести кварталах от моей прежней тогдашней квартиры. Три квартала на восток, два с половиной на юг. Однако эти почти шесть кварталов находились на другом конце мира от моего отца. Он давно превратился в отшельника, никогда не ходил по окрестностям, вообще едва выбирался за пределы квартиры. У него было только два состояния: под кайфом или без сознания. Я мог бы поселиться в том же подъезде и без труда никогда с ним больше не встречаться. Пять с половиной кварталов? Да это все равно что переехать в Китай!
Я донес до двери пару сумок с собранными вещами. Отец наблюдал за мной с таким же грустно-тупым видом, с каким смотрит собака, когда понимает, что ее надолго, очень надолго оставляют одну.
— А мне что делать? — промямлил он.
— То же, что и раньше. Накачивайся. Надирайся. — Я даже не глядел в его сторону. — Я буду подбрасывать тебе деньжат, как всегда.
Он сказал мне что-то еще, но это что-то заглушил прощальный звук захлопнувшейся двери. Я не собирался тратить время попусту. И так этот человек уже растратил попусту большую часть моей жизни. Я не собирался отдалять свое освобождение, разыгрывая фальшивую долгую сцену, чтобы облегчить ему боль. Ну вот, папа. Все хорошо, папа. Давай я устрою представление из нашей с тобой жизни, папа. У меня не было ничего, кроме бессловесного прощания, для человека, который ввел меня в этот мир и вывел из него мою мать.
Моя новая квартира была маленькой. Иначе и быть не могло. Я ведь платил за оба жилища — отцовское и свое, так что особенно не разгуляешься. И все равно, она была достаточно велика, чтобы вместить всю ту независимость, которой я никогда не пользовался раньше. Входя в это крошечное пространство, я знал: там нет моего отца. Мне не нужно ходить на цыпочках, когда я встаю рано утром или поздно прихожу вечером. Здесь не слышно его пьяной ругани, нигде не разит его вонью. Если раньше я постоянно болтался у Томми, то теперь мог привести ее сюда. Мог выкрасить стены квартиры в любой цвет, какой захочу, обставить ее любой мебелью на свой вкус, забить холодильник любой едой, какая мне понравится… При всей тесноте это помещение имело огромное достоинство: оно предоставляло обладателю исключительное право делать все, что заблагорассудится.
Наутро после первой ночи, проведенной там, я проснулся счастливым. На следующее утро — тоже. На третий день я был просто доволен: чувство легкости, свалившегося с плеч бремени быстро становилось нормой моей жизни.
На четвертое утро пришла Бабушка Мей, принесла мне тарелку овсяного печенья с изюмом — поздравить с новосельем. Печенье было еще теплым. С тех пор как я начал выезжать на гастроли, я стал пропускать наши традиционные посиделки по воскресеньям вечером, поэтому мне было особенно приятно, что она пришла и что у меня есть где принять ее. Я устроил ей экскурсию по квартире. Вытянул руки в стороны, сказал: «Вот и все». И экскурсия окончилась. Впрочем, при мысли о том, что я могу отплатить Мей ее же монетой, могу развлекать ее у себя, я чувствовал себя взрослым мужчиной. За печеньем мы говорили о том о сем. Я рассказал Мей о звездах, с которыми работал, обо всех местах, где побывал, — о Филадельфии, Чикаго и Милуоки. Рассказывая о Майами, кое-какие подробности я опустил. Мей слушала мои рассказы раскрыв рот, как я обычно слушал рассказы звезд в «Любимцах города».
Еще я рассказал Мей о Томми, намекнул на то, что надеюсь жениться на ней. Мей, тоже намеками, выразила надежду, что когда-нибудь мои намерения сбудутся. Сказала, что семья — это очень важно, что самый большой успех, какого может достичь мужчина, — это стать хорошим мужем и любящим отцом.
Я шутливо заметил, что мне остается верить ей на слово.
Мей сказала, что все прекрасно понимает: ей ли не знать, что у меня никогда по-настоящему не было семейной жизни. К этому она прибавила: в отличие от посторонних, родные люди, что бы между ними ни происходило, всегда заботятся о родных — это она усвоила с детства. Потом она осторожно заметила, что мой отец — не важно, что он натворил, что он за человек, — все равно остается моим отцом и заслуживает если не моей любви, то хотя бы сострадания.
И тут я вспылил. Пускай даже от Бабушки Мей, но слышать, что я должен своему отцу — этому злобному пьянчуге, который вечно избивал меня, — что-то еще, кроме «до свиданья», — слышать это спокойно я не мог. Разве не он унижал меня любыми способами, при каждом удобном случае? Разве не я все еще продолжал его содержать, давая деньги на еду и квартирную плату, которые он транжирил на выпивку и наркотики?
В этом-то, заявила мне Мей, уравновесив своим спокойствием мою горячность, — в этом-то вся проблема: я содержу отца, даю ему деньги, но раз я окончательно ушел из дома, значит, об отце некому будет позаботиться. Ведь я приносил ему то главное, что нужно для жизни, — еду и спиртное, а значит, он не шатался в оцепенении по улицам, выглядывая, где бы перехватить съестного или как бы нализаться. Я стирал его одежду, убирал квартиру. Значит, отец не жил в собственной грязи. Пока меня не было, Мей за ним приглядывала, она готова делать это и впредь, но что нужно моему отцу, заявила она, так это семья. Он — всего-навсего великовозрастный младенец, убеждала меня Мей, один он попросту пропадет. Она не просила меня вернуться к отцу. Она понимала, что, если попросит, я вернусь — только ради нее. Но такого она не могла от меня потребовать. Мей только попросила поступить так, как скажет мне сердце, а потом ушла, чтобы я подумал.