Страница 84 из 89
— Как дела, Кшистоф? — спрашиваю я.
— Как в Польше…
В эфире слышен хохот, он доносится из рубки «Дальмора». Улыбаются и наши третий штурман с рулевым.
— Только это есть устаревшая хохма, — отсмеявшись, продолжает Кшистоф. — Теперь нас научили иначе. Ты, Стась, спрашиваешь, как дела… Я тебе отвечаю: «Как в Норвегии. У кого сил больше, тому и привилегии».
Улыбаясь, я покачиваю головой. И когда же эти черти успели поляков просветить? Ведь эти, так сказать, поговорки родились у нас на прошлой неделе… Значит, обменялись фольклором с польскими рыбаками, ну и молотки парни с «Лебедя».
А Кшистоф спрашивает:
— Ты этого не знал, Стась? А вот послушай…
Знаю я эти байки, коллега. Едва ли не при мне сочиняли их после обеда на вахте второго штурмана.
«Как дела? Как в Дании. Полюбил — и до свидания».
«Как дела? Как в Италии. Тот синьор, у кого нос до талии…»
«Как дела? Как в Париже. Кого бьют, тот и рыжий».
Польский коллега выпаливает все эти перлы устного рыбацкого творчества, а потом загибает такое, уже собственного изобретенья, что, не выдержав, мы все на мостике «Лебедя» хохочем, опасливо, однако, поглядывая в сторону капитанской каюты.
И едва ли не физически ощущаем, как отстраняются, бледнеют и стушевываются цепкие щупальца уже созревшей морской тоски.
…Музыка Хиндемита мне понравилась. Его симфонию слушал у себя в каюте, куда перенес починенную радиолу. Невеликий я знаток, скромный любитель, но изрядную долю этого пресловутого «авангарда» в «Художнике Матиссе» уловил, особенно в третьей части симфонии — «Искушение святого Антония». Во всяком случае, эта музыка — явное дитя двадцатого века, она обладает собственным голосом, и голос это, конечно, должен был шокировать воспитанное на классике прошлых столетий ухо. Но ведь и всемирно признанные сейчас импрессионисты нравятся далеко не всем моим современникам…
Прослушав симфонию, я благодарно подумал о Галке и снова опустил иглу, и зазвучал в океане «Концерт Ангелов», его мастерски исполняли музыканты Филадельфийского оркестра.
И мне стало хорошо. Легкая грусть сохранялась в душе, но общего настроения не портила. Я был счастлив оттого, что снова нахожусь в море, работаю настоящее дело, а там, на далеком берегу, ждет меня Галка, я долго искал ее и нашел. Мне пришлось оставить ради женщины море. Я пошел на это не задумываясь. Вынужденное предательство по отношению к другу, ближе которого у меня не было больше потом никого, придавило меня, но пример Игоря Волкова, его стойкость и глубокое презрение, с которым он пренебрег злом, причиненным ему мною и Галкой, помогли мне найти силы и вспомнить о капитанском назначении. Правда, понадобилось несколько лет для осознания неполноценности берегового уклада жизни… Может быть, заберись мы с Галкой в сухопутную даль — я постепенно отвык бы от тревожащих душу звуков работающего порта, от той особой праздничности, которая приходит после команды «Отдать якорь!», от судовых, ни с чем не сравнимых запахов, от успокаивающей вибрации мерно работающей главной машины пересекающего Атлантику траулера.
Но я жил среди всего этого, вернее, среди людей, у которых все это было в реалии и отраженным светом падало на меня, раздражая в подсознании и рождая приступы глухой, саднящей тоски.
Я читал лекции в мореходке, улыбался прочувственным признаниям подвыпивших в прощальный вечер выпускников, мне было по душе то, что меня считают хорошим преподавателем. Когда приходили товарищи из рейса, мы с Галкой бывали на праздничных вечерах, и я с деланным равнодушием вежливо внимал рассказам о порванных тралах, поизредившихся косяках в океане, айсбергах Лабрадора и кошельковых заметах в Экваториальной Атлантике. Изо всех сил стремился я не показать Галке, что море все еще имеет надо мною власть. Ведь сам вручил эту власть Галке в тот памятный вечер, и с меня было достаточно одного предательства в жизни. Наверно, только одно предательство и можно считать ошибкой, простить его за давностью лет… Не знаю. На месте Волкова я не простил бы нам обоим. Да и простил ли он?
Тщательно следил я за собой, и до сих пор нахожусь в недоумении: как Галка сумела разгадать мою тайную мечту. Но однажды раскрыв глубоко запрятанное, Галка не стала медлить и так легко освободила меня от данного когда-то слова, что до сих пор прихожу в благодарное умиление, вспоминая об этом.
Не могу сказать, будто до конца доволен новым положением. Наверно, зря поддался уговорам Рябова. Лучше б два, и даже три года быть старпомом, чем наверстывать истекшее уже время в качестве дублера. Странная эта должность… Есть в ее существовании некая извращенность. На судне не может быть двух капитанов. Конечно, практически капитан у нас только Рябов, никто меня всерьез не принимает, и это ставит дублера Решевского в нелепое положение. Правда, и ответственности у меня никакой, но я уверен, что именно ради этой самой ответственности и стремятся люди стать «первыми после Бога» на мостике корабля. Не осознание того, что ты наделен высокими правами, а легшие на твои плечи обязанности, величие больших забот окрыляют человека, придают ему особые силы, возносят над обыденностью и себе подобными.
А у меня не было ничего, не из чего было «возноситься». Странное дело, но я вовсе не роптал, хотя и думал иногда с прозрачной грустью о том, что эта примиренность моя со сложившимся положением противоестественна. Ведь мне обязательно надо стремиться к неразделенной власти, мне нужен собственный пароход, а не сомнительная должность приживала при блистательном герое, образцово-показательном капитане Рябове.
Сам Рябов ко мне благоволил. С ироническим любопытством пытался я объяснить причины этого расположения, оно вовсе не вписывалось в характер капитана «Лебедя», и только значительно позднее понял: я нужен был Рябову в качестве антипода, чтобы подчеркивать его капитанское совершенство. Решевский был образцом со знаком «минус», утверждал непоколебимый рябовский тезис: любой может стать неудачником, и только его, Рябова, минует горькая чаша сия.
Меня он изначально относил к этому отверженному племени. Странно другое. Я знал, что Рябов избегает общаться с неудачниками. Он вполне серьезно убеждал меня однажды, что способность подвергаться неудачам является заразной болезнью, и болезнь эта может передаваться от человека к человеку. Поэтому, дескать, от того, кто попал в беду, лучше держаться подальше. Особенно, если доподлинно знаешь, что человек этот обречен, помощь твоя ни к чему доброму не приведет, а некая эманация несчастья, которой доверху набит неудачник, только и ждет, чтобы переброситься на самого тебя.
Такая вот была жизненная установка у моего Рябова. Он и меня держал при себе, потому как был уверен: у него давно выработан иммунитет к несчастью. Про таких говорят: не пошел бы с ним в разведку. А я ходил с Рябовым на одном судне в море…
А море было кирпичного цвета.
Эти неестественные для расхожего представления об океане краски я видел впервые, и таким было море незадолго до катастрофы. Не подвержен я никаким суеверьям, но, право, усмотрел в этом некое знамение. Правда, интуиция ничего мне не подсказала, молчало хваленое капитанское наитие. Может быть, у меня и нет этого качества? Слишком невелик мой капитанский опыт… Да и на берегу ведь столько просидел… Но вот что удивительно. Предчувствие и Рябова подвело. Предыдущие дни капитан пребывал в радужном состоянии, относительном, конечно, Рябов не из тех людей, что позволяют чувствам обнажаться.
Это случилось в девятнадцать часов тридцать минут судового времени. Заканчивалась вахта старпома. Он отослал четвертого штурмана с рулевым на лед следить за тем, как забирают шланги воду. Спустился с ними и второй механик, веселый сочинитель разных баек, Коля Агапов. Вот не ведал небось парень, как зло «разыграет» его самого судьба.
Танки были уже полны водой, только Коля, на беду свою и нашу общую, пожадничал. Да и какой механик откажется от лишних тонн отличной пресной воды, которую дали тебе в открытом море и к тому же совсем бесплатно.