Страница 36 из 89
Не успела мама опомниться, как мы с Люськой, захлебываясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать о том, как торговали водой.
Мать сложила деньги, тяжело вздохнула и сказала:
— Спасибо, сынок. Вот и ты помог мне. Только не надо больше… Ладно? Я договорилась тут у одних людей хату белить. Завтра начну. Они продуктами заплатят. А там алименты с отца принесут, как-нибудь проживем…
Водой я все-таки торговал еще несколько воскресений, в будничные дни это не имело смысла. Но таких поильцев «рубль — кружка» становилось все больше и больше. Заработки падали, как у рыбаков в затраленном и перетраленном районе промысла. В последний раз у меня купили пять или шесть кружек за день. А потом приехала бабушка и увезла нас на лето в совхоз.
…Есть мне не хотелось, но я заставил себя проглотить и суп, и кашу, и хлеб, а потом запил водой, которую мне принес надзиратель вместо чая. Вода была тепловатой, пахла хлоркой, имела металлический привкус. Не та вода, не моздокская, одним словом…
У меня пока не было ни книг, ни бумаги, ничего такого, что помогло бы убить время, и я принялся вспоминать, что делал в этот день в прошлом году, в позапрошлом и так далее.
А в это время Станислав Решевский, мой лучший друг, старый корабельный товарищ, бегал по городу и уговаривал маститых капитанов поставить подпись на письме прокурору республики с просьбой назначить новое рассмотрение дела. Он обращался даже к тем, кто был в составе комиссии, написавшей заключение для следствия и суда.
Решевский искренне хотел мне помочь, и не его вина, что письмо не имело последствий. Стас мне про случай этот вообще не писал, а сообщила обо всем Галка.
И все-таки, узнав в колонии об акции Стаса, задумался над тем, почему Женька Федоров, явно не любивший меня, да он и не пытался скрывать неприязни, сам пришел к Стасу, чтоб подписать прошение прокурору, а вот Александр Рябов, ходивший вроде как в моих друзьях, от подписи уклонился…
Припомнился мне случай с Рябовым. Тогда, в Атлантике, внедряли в промысловую практику кошельковый лов сельди. Он давно уже привился на Дальнем Востоке, и норвежцы промышляли таким способом, а у нас пока дело не шло. Саша Рябов больше других капитанов носился с этой идеей, выступал в газете и на совещаниях, ссылался на свой опыт: он плавал в Охотском море штурманом на сейнерах. Начальство Сашу заметило, полетел Рябов в Находку стажироваться у приморских капитанов. А когда вернулся, отправили его на экспериментальный лов. Ловили мы в одном квадрате, только я — по старинке, а Рябов — кошельком. Сделали ему поворотную площадку на корме для невода, снабдили всем необходимым, и стал он гоняться за косяками.
Но дело у Рябова не клеилось. И каждый день на радиосовете капитанов мы слышали его голос, сообщавший: «колеса», «колеса», ноль-ноль, значит…
Однажды, когда оказались рядом, я крикнул Рябову в мегафон, что собираюсь к нему в гости. Море было штилевое, мы подошли к рябовскому траулеру лагом, я перескочил на борт, приказав старпому лечь в дрейф неподалеку.
— Ну что, Сашок? — спросил я Рябова, когда мы уселись у него в каюте. — Не ловится?
— Будь она проклята, эта селедка, — сказал Рябов. — Понимаешь, на Востоке самолично по пятьсот — семьсот центнеров брал за один замет, а здесь… Только выйдешь на замет, бросишь кошелек, выберешь стяжной трос, а косяка в неводе — тю-тю… И ведь был, и сам вижу, и прибор пишет, а нету. Прямо наваждение! Уже и команда косится, и начальник экспедиции ворчит…
— Так у тебя ж эксперимент?!
— Ну и что?! Ну получит команда сто процентов оклада плюс морские… А нам рыба нужна, рыба!
И тут пришла мне в голову мысль: уж лучше б она не приходила… Теперь-то я, кажется, понял, почему Рябов не поддержал меня после суда.
— Дай, — сказал я Рябову, — дай мне попробовать…
Когда-то в Охотском море между островами Спафарьева и Завьялова известный капитан Арманского рыбокомбината Кулашко показал мне, как окружают кошельковым неводом жирующую сельдь. И секрет-то весь, как выяснилось позже, заключался в том, что сельдь сельди рознь, у атлантической повадки иные, нежели у тихоокеанской.
Я еще не понимал, в чем у Рябова просчет, но попробовать сделать замет невода мне, конечно, хотелось.
— Дай попробовать, — сказал я Рябову.
Рябов махнул рукой.
— Попробуй, — сказал он, — тебе-то все равно делать нечего, рыбой завалился, а плавбаза не подошла…
Не знаю, как это случилось, может, Рябов матросам шепнул, только команда решила, что я эксперт по кошельковому лову и прибыл к ним на поддержку.
Это и обеспечило мне неожиданный успех. Решив, что появился наконец мастер и теперь они будут с рыбой, а значит, и с деньгами, люди Рябова работали как черти.
Мы вышли на косяк. Я стоял на мостике. Рябов в распоряжения не вмешивался и наблюдал, думая, видимо, что это хорошо, если провалюсь. Тогда будет видно, что в Атлантике действительно другая по повадкам сельдь и не желает, чтоб таким дуриком, как кошелек, ее брали…
Делая замет, я задал команде сумасшедший темп, а когда подобрал кошелек, в неводе было центнеров двести рыбы…
Да, Рябов был прав в одном: атлантическая селедка другая. Но какая? Рябов не знал, что она просто быстрее уходит на глубину. Ее можно брать кошельковым неводом, только очень быстро окружая косяк и одновременно стягивая нижнюю подбору невода. Вот и все.
О единственном своем замете я никому не рассказывал. Вскоре Саша Рябов стал ловить как бог, на весь бассейн прогремел… Других капитанов к нему на выучку посылали, а потом вообще сделали начальником группы траулеров, оборудованных кошельками. О том случае никогда мы с ним не говорили, встречались и расставались как друзья… И вот Саша от подписи отказался… А Женька Федоров сам ее навязал… Чудно… Почему такое происходит в жизни?
Снова заскрипел запор, «волчок» на этот раз оставили в покое, и в камеру вошел Юрий Федорович Мирончук. Надзиратель лишь заглянул в камеру и отступил назад, прикрыв тяжелую дверь.
— Здравствуй, Волков, — сказал секретарь парткома. — Насилу добился разрешения поговорить с тобой здесь, наедине.
Я молча пожал ему руку и предложил сесть на койку, так как стулья в камере не полагались.
— Ты ведь, наверно, знаешь, — заговорил Мирончук, усаживаясь поудобнее и доставая сигареты, — что я днями вернулся с промысла, три месяца болтался в море, переходил с судна на судно…
Он замолчал, потом махнул и решительно сказал:
— Ты вот, значит, что, Волков, давай без предисловий. Расскажи все, как было, понимаешь, как на духу, ведь я твой крестный вроде как отец, и времени у нас хватит, на два-три часа прокурор разрешил…
— А что говорить? — сказал я. — Все в деле есть. Показания мои имеются, а свидетелей нет… Виноват — и все тут.
— Подожди, Волков, не лезь в пузырь. Дело мне разрешили посмотреть, и я его видел, не в нем суть. Ты во мне не следователя должен видеть, а товарища, коммуниста.
— Меня уже исключили, так что…
— Ну и что? Ты ведь знаешь, что человек не может оставаться в партии, если его обвиняют в уголовном преступлении. И потом, все происходило без меня. Может быть, случись этот разговор до суда… А если по судебному делу смотреть, то и я б за исключение руку поднял, только, наверно, сначала б у тебя все сам повыспросил, но вот, понимаешь, вернулся поздно. Поэтому не становись в позу, а выкладывай, что произошло с тобой и судном в море, да с подробностями, ничего не упуская.
Если честно, я тогда и не подумал, что Мирончук мне поможет, хотя и знал, что он всегда заботится обо мне. Может быть, потому и не приходила в голову мысль обратиться к нему, что еще с первых дней учебы в мореходке ощущал его поддержку, мог поделиться с ним сомнениями и бедами. Собственно говоря, и в училище попал не без его совета.
Мирончук учился с моим отцом в институте, и на Терек они отправились вместе; догадываюсь я, что и мать моя нравилась Мирончуку, а вот женился на ней Василий Волков. Когда родители мои развелись, был Мирончук далеко в Якутии, создавал там колхозы. Во время войны стал комиссарить в морской пехоте. Спустя год после освобождения нашего города от немцев мы получили от Юрия Федоровича письмо. Он расспрашивал мать о житье-бытье, интересовался, получаем ли какую помощь от отца, как учатся дети… Примерно два-три раза в год приходили от него письма, а в сорок пятом получили мы от Юрия Федоровича две посылки из Германии.