Страница 31 из 121
Какое гигантское напряжение мозга, какое вдохновение настоящего мыслителя должен был проявить этот застенчивый человек, чтобы вообразить возможные движения книжного рисунка и перенести их внутрь своей старой водяной мельницы.
На деле, однако, все получилось очень просто и дельно. Деревянное водосборное колесо он соединил коленчатым валом с другим, меньшим, от него провел к турбине ремень, купил где-то турбинку, водрузил на стену манометр, прибил распределительную доску, натянул провода — и пошел, посмеиваясь и поводя от смущения плечами, пригласить общественность аула на торжество открытия собственной гидростанции. Он зажег электричество в сельсовете, в правлении колхоза, в чулочной артели и получил за постройку двести пятьдесят рублей от сельсовета, лошадь от колхоза, пятьдесят рублей от чулочной мастерской и на пятьдесят рублей товаров от кооператива. Теперь он — директор, механик и сторож станции. Над дверью каменная доска:
Станция работает в меру своих сил и способностей, очень исправно. Она так проста, вся деревянная, вся на шурупах, и до того понятна любому горцу, до того обыденна, что именно в этом — в простоте и понятности — важнейшая ее роль.
— А теперь что задумали?
— Ай, не знаю. Может, горный трактор; может, другое…
Он не мог бы заполнить даже обычной нашей несколько суесловной анкеты, потому что у него нет никаких событий в сорокалетней жизни. Он родился, вырос и возмужал в своем ауле. Он был кузнецом, как и отец его. Он всегда жил здесь, не выезжая, не странствуя, не накопляя внешнего опыта. Душа его прозрачна. И только одна страсть иногда тревожит мозг — любовь к чертежам и машинам.
Разговор идет о Сулакском строительстве, об инженере Амодэо, построившем за свою жизнь сорок и спроектировавшем больше ста плотин. Речь идет о сулакской плотине в двести тридцать два метра, какой нет нигде в мире.
— Прейскурант не будет? — спрашивает Махмудов.
И этим вопросом он выдает себя. Двести метров? Это его нисколько не трогает. Полтора Днепрогэса? Он абсолютно равнодушен к сравнениям, разделяя, видно, французскую пословицу, что сравнение — это не доказательство. Но общий чертеж, атлас, картина, слепок с замысла — увлекают его. Вспоминаются слова Ленина: «…механика была снимком с медленных реальных движений, а новая физика есть снимок с гигантски быстрых реальных движений. Признание теории снимком, приблизительной копией с объективной реальности, — в этом и состоит материализм».
И вот стоит человек сорока лет, Нур-Магома Махмудов из Хунзаха, неграмотный аварец, кузнец по профессии, беспартийный.
Он задумал и выстроил гидростанцию в десять лошадиных сил, не думая ни прославиться этим, ни приобрести капитал. Он разводит руками и, не умея объяснить путей своего творчества, улыбается, чешет затылок и говорит о том, что без машины теперь прожить нельзя.
Ему весело сочинять проекты станций, модели двигателей, контуры горных тракторов, весело чинить крохотные карманные часы и сваривать ломаные автомобильные оси, — этому малому, в сорок лет смело вышедшему погулять в мир жизнерадостной неудовлетворенности. Перед ним раскрыт прейскурант небывалой, еще никогда не случавшейся жизни, той самой, о которой и сказаны слова Ленина, приведенные в начале повествования.
1934
Комсомольск
1
Здесь будет город заложен…
В начале мая 1932 года на Нижнем Амуре был еще лед. Треща бортами, «Колумб», «Коминтерн», «Клара Цеткин» и «Профинтерн» медленно пробивались вниз по течению. С береговых нанайских стойбищ на пароходы удивленно глазели изголодавшиеся за зиму псы.
Заслышав клекот оркестров, птицы стремглав покидали реку, скрываясь как можно дальше.
На третьи сутки с пароходов увидели жидкий дым между сопок на берегу.
«Земля!» — подумали многие, вспоминая Колумба.
Это была дикая, пустая земля их будущей славы. Тридцать домов таежного поселка торчали на берегу реки. За ними, круто сдвинувшись темной высокой стеной, качалась — на много дней вокруг — зелено-бурая и черная тайга. Тайга — на много дней вокруг.
Шестьсот комсомольцев сошли на землю.
В середине нижнеамурской тайги, от века не обжитой, должен был вырасти молодой город. Шестьсот комсомольцев приехали его строить. Они открыли трюмы пароходов, на мокром берегу сложили бочки и ящики с продовольствием, детали машин и инструменты. Это были первые постройки большого города. Хитроумно покрыв брезентом жилищные комбинации из ящиков и железных брусьев и надписав возле каждой: «Амбулатория», «Контора», «Ячейка ВЛКСМ», завхоз тотчас создал первые учреждения.
Через месяц тайга далеко отбежала от поселка. На пустыре, еще носящем следы жестокой корчевки, стал первый барак. Людей было полторы тысячи. В июле зажгли электрические лампочки. Заработал лесозавод. Начала выходить газета «Амурский ударник». Людей было две тысячи человек.
В ноябре пустырь, раскорчеванный за поселком, несколько временных бараков, лесозавод и парикмахерская признаны были городом.
Правительство присвоило ему имя первых энтузиастов-строителей, и он назван был Комсомольском.
История советских городов сразу начинается с будущего. Ей не предшествуют годы случайностей. Она не зиждется на робкой мечте первых пионеров и не зависит от могучего воображения первых энтузиастов-одиночек, которые, как это бывало раньше, видели свои села столицами и свои крохотные посты великими гаванями, но умирали, зная наизусть все дома, потому что города росли медленнее человека и даже медленнее, чем целое поколение людей.
История великих городов кажется эффектной по-шекспировски, потому что в ней отражен весь стиль жизни чинной эпохи, манера медленно жить, передавая из поколения в поколение фантазии и реформы, для проведения которых нужны лишь обидно короткие десятилетия.
Такой же полной трагических мелочей рисуется гибель маленьких городков, в которых минует надобность. Мы знаем, как умирают эти городишки — посредники между деревней и фабрикой, деревней и портом, городишки-менялы, городишки-лавочники и монахи.
Но мы почти не знаем, как строятся новые, советские города. Мы ничего не написали о них. Они не изобилуют легендами множества пустых лет, надеждами и боковыми судьбами — всей той длинной историей слепого нащупывания линии своего развития, которой обладали города прошлого.
Владивосток не мог начаться как город лет десять. А начавши жить в качестве города, долго еще не был уверен в том, дадут ли ему развиться как нужно, не сократят ли со службы. И в этих оглядках прошло много годов, никогда впоследствии не наверстанных.
Сейчас Владивостоку восемьдесят лет. Рассматривая его анкету, видишь, что период расцвета города, подъем его сил относится к последним девяти годам.
История Томска, кратко рассказанная И. Эренбургом в «Дне втором», — история трудной жизни старого вольнодумного интеллигента, которого оставили в трехстах километрах от транссибирской дороги, не глядя на то, что Томск был центром сибирской культуры.
Живописная предистория наших советских городов кратка.
Люди, строившие Кировск, Кузнецк и Магнитогорск, строят новые города.
Да и принцип рождения городов стал другим. Военный пост, крепостичка, корчма, перевальный пункт — не то, не то теперь зародыш города. Города растут из заводов. Романист сказал бы: «Каждый завод хочет вырасти в большой город».
На уральском железе, из рудников, вырос Свердловск, на нефтяных промыслах создавался Баку, на золоте — Благовещенск.
Комсомольск родился потому, что чудовищно богатому краю, девственному, как будто он только что найден каким-нибудь предприимчивым Ливингстоном, до крайности нужен городской центр на новых путях с запада на восток и с юга на север, которые то тут, то там уже тянутся по тайге. Там — лес и золото, там — руды. В Амуре — рыба, и, наконец, Амур — путь в Тихий океан.