Страница 6 из 107
И на этом этапе тесто необходимо оставить в покое. Глупо, конечно, наделять хлеб человеческими качествами, но мне нравится думать, что тесту нужно побыть в тишине, отойти от прикосновений, шума и суеты.
Вынуждена признать, что я часто ощущаю это и на себе.
Рабочее время пекаря удивительным образом влияет на мозг. Когда твой рабочий день начинается в пять вечера и длится до рассвета, слышишь, как над плитой часы отсчитывают каждую минуту, видишь каждое движение в темноте. Не узнаешь звук собственного голоса, и начинает казаться, что ты единственный живой человек на земле. Уверена, именно по этой причине большинство убийств совершаются ночью. Совсем по-другому воспринимают окружающий мир те из нас, кто оживает после заката. Мир кажется более хрупким и нереальным — словно он лишь копия того мира, где обитают все остальные.
Я уже так давно живу наоборот, что меня совершенно не тяготит необходимость ложиться спать с восходом солнца, а просыпаться — когда солнце уже садится за горизонт. Чаще всего это означает, что мне удается поспать часов шесть, прежде чем я опять вернусь в «Хлеб наш насущный» и все повторится сначала, но быть пекарем — значит принимать образ жизни, выходящий за рамки общепринятого, чему я несказанно рада. Люди, с которыми мне доводится встречаться, — это продавцы круглосуточных магазинов, кассиры из придорожных закусочных «Данкин доунатс»; идущие на смену и возвращающиеся с дежурства медсестры. И конечно, Мэри и Рокко, которые закрывают булочную почти сразу после моего прихода. Они запирают меня внутри, как королеву в башне Румпельштильцхена[7], но не для того, чтобы считать зернышки, а чтобы до утра превратить их в хлеб быстрого приготовления и сдобные булочки, которыми будут заполнены полки и стеклянные витрины.
Я никогда не была душой компании, а сейчас вообще активно ищу одиночества. Такое положение вещей подходит мне как нельзя лучше: я работаю в одиночестве, а Мэри — «лицо» нашей булочной, в ее обязанности входит поддерживать беседы с посетителями, чтобы им захотелось вернуться к нам. Я прячусь.
Печь хлеб для меня — способ медитации. Я получаю удовольствие от того, что режу пышное тесто, на глаз определяю нужное количество, отмериваю на весах правильную порцию, чтобы получилась идеальная буханка домашнего хлеба. Мне нравится, как извивается у меня в ладонях колбаска багета, когда я ее раскатываю. Нравится, как «вздыхает» булка с изюмом, когда я первый раз ударяю по ней кулаком. Нравится шевелить пальцами ног в сабо и крутить из стороны в сторону головой, когда шея затекает. Нравится знать, что никто не позвонит по телефону, никто не помешает.
Я уже вовсю занята замешиванием сорока килограммов теста, которое готовлю каждый вечер, когда слышу, как Мэри возвращается со своих садовых работ и начинает запирать магазин. Я споласкиваю руки, стягиваю шапочку, которой всегда прикрываю волосы, когда работаю, и иду ко входу в магазин. Рокко как раз застегивает «молнию» на своей мотоциклетной куртке. Через зеркальную витрину я вижу пересекающую багряное небо зарницу.
— До наступления «завтра»! — прощается Рокко. — Если во сне не умрем мы. Достойный конец.
Я слышу лай и понимаю, что в булочной кто-то есть. Один-единственный посетитель — мистер Вебер из моей группы психотерапии со своей крошечной таксой. Мэри сидит с ним за столиком с чашкой чая.
Завидев меня, он с трудом поднимается из-за столика и неловко кланяется.
— Здравствуйте еще раз.
— Ты знаешь Джозефа? — спрашивает Мэри.
Группа психотерапии — как общество анонимных алкоголиков: нельзя никого «выдавать», пока не получишь разрешение этого человека.
— Встречались, — отвечаю я, встряхивая волосами, чтобы закрыть лицо.
Его такса, сидящая на поводке, подходит ближе, чтобы лизнуть пятнышко муки на моих штанах.
— Ева! — одергивает ее старик. — Как ты себя ведешь!
— Ничего страшного, — говорю я, с облегчением опускаясь на колени, чтобы погладить собаку. Животные никогда не станут на тебя таращиться.
Мистер Вебер надевает на запястье поводок и встает.
— Я вас задерживаю, — извиняется он перед Мэри.
— Совсем нет. Мне нравится ваша компания. — Она смотрит на заполненную на три четверти чашку старика.
Не знаю, кто меня дернул за язык… В конце концов, у меня полно работы. Но уже начался ливень — дождь стеной. На стоянке всего два транспортных средства: «харлей» Мэри и «Тойота Приус» Рокко, а это означает, что мистер Вебер либо пришел пешком, либо будет ждать автобуса.
— Можете подождать автобус в булочной, — предлагаю я.
— Нет-нет! — возражает мистер Вебер. — Я не хочу никого обременять.
— Я настаиваю, — вторит мне Мэри.
Он благодарно кивает, снова опускается на стул и обхватывает двумя руками чашку с кофе. Ева вытягивается у его левой ноги и закрывает глаза.
— Приятного вечера, — желает мне Мэри. — Вложи в выпечку свое маленькое сердечко.
Но вместо того, чтобы остаться с мистером Вебером, я иду за Мэри в заднюю комнату, где она хранит свою байкерскую амуницию на случай дождя.
— Я не буду убирать после него.
— Ладно, — соглашается Мэри, натягивая кожаные краги.
— Я не обслуживаю клиентов.
Если честно, когда я в семь утра выхожу из булочной и вижу полный магазин бизнесменов, которые покупают бублики, и домохозяек, укладывающих пшеничные буханки в пакеты для продуктов, то всегда с некоторым удивлением вспоминаю, что за пределами кухни есть целый большой мир. Мне кажется, что так, должно быть, чувствует себя больной, который умер, но его сердце снова заставили биться, вернули его в суету и суматоху жизни — слишком много информации, все чувства перегружены.
— Ты сама предложила ему остаться, — напоминает мне Мэри.
— Я ничего о нем не знаю. А если он попытается нас ограбить? Или еще чего хуже?
— Сейдж, ему за девяносто. Неужели ты думаешь, что он перегрызет тебе горло своими вставными зубами? — качает головой Мэри. — Джозефа Вебера можно при жизни канонизировать. Его каждый в Уэстербруке знает! Раньше он тренировал детскую бейсбольную команду, он организовал субботник в Риверхэд-парке и много лет преподавал немецкий в старших классах. Он любящий приемный дедушка для каждого. Не думаю, что он тайком проберется в кухню и ударит тебя ножом, когда ты повернешься к нему спиной.
— Я никогда о нем не слышала, — бормочу я.
— Потому что ты живешь в скорлупе, — отвечает Мэри.
— Или в кухне.
Когда днем спишь, а ночью работаешь, не остается времени на такие вещи, как газета и телевизор. Прошло целых три дня, прежде чем я узнала, что Усаму бен Ладена убили.
— Спокойной ночи! — Она быстро обнимает меня на прощание. — Джозеф безобидный. Правда. Худшее, что он может сделать, — это заболтать тебя до смерти.
Я смотрю, как она открывает черный ход в булочную, ныряет под льющий как из ведра дождь и, не оглядываясь, машет мне на прощание рукой. Запираю за ней дверь.
Когда я возвращаюсь в зал, чашка мистера Вебера уже пуста, а собака сидит у него на коленях.
— Простите, — говорю я. — Работа.
Мне нужно слепить сотню буханок, отварить бублики, начинить булочки луком. Да, можно сказать, что я занята. Но, к своему удивлению, я слышу собственный голос:
— Но работа может несколько минут подождать.
Мистер Вебер указывает на стул, где раньше сидела Мэри.
— В таком случае, пожалуйста, присаживайтесь.
Я сажусь, но поглядываю на часы. Таймер выключится через три минуты, и мне придется вернуться в кухню.
— Что ж, — говорю я, — похоже, нам придется пережидать погоду.
— Мы всегда пережидаем погоду, — отвечает мистер Вебер. Такое впечатление, что он откусывает слова с нитки: они звучат так отчетливо, рублено. — Сегодня вечером мы пережидаем плохую погоду. — Он поднимает взгляд. — Что привело вас на сеансы психотерапии?
Я встречаюсь с ним взглядом. В группе существует правило: никто не обязан делиться своей историей, если не готов. Мистер Вебер сам явно не был готов к откровениям, поэтому странно, что он просит собеседника сделать то, чего сам делать не желает. С другой стороны, мы не на групповом сеансе.