Страница 22 из 107
— Удивительно, да? — говорит Ирен. Или она мне подмигивает, или что-то попало ей в глаз. — Что наши родители знакомы.
Как мне объяснили, мамин врач-ортопед — брат отца Ирен. Вряд ли мы росли по соседству.
— Удивительно, — соглашаюсь я.
— Я переехала сюда в связи с работой и никого толком не знаю.
— Это огромный город, — на автомате отвечаю я, хотя в душе не очень в это верю. Движение здесь и правда сумасшедшее, а поскольку что ни день кто-нибудь из-за чего-нибудь протестует, то борьба за идеалы становится непреодолимым препятствием, когда необходимо своевременно куда-то приехать, а все дороги заблокированы. — Уверен, что мама мне говорила, но я, простите, запамятовал… Чем вы занимаетесь?
— Я квалифицированный закройщик бюстгальтеров, — отвечает она. — Работаю в универмаге «Нордстром».
— Квалифицированный, — повторяю я. Интересно, где учат на закройщика бюстгальтеров? Ставят ли оценки: «5», «4», «3», «2»? — Похоже, у вас совершенно… уникальная работа.
— Только неудобная, — замечает Ирен и смеется. — Уловили?
— Угу. Да.
— Когда-нибудь я смогу делать то, что мне по-настоящему нравится.
— Маммографию? — пытаюсь угадать я.
— Нет, хочу стать репортером в зале суда. Они в фильмах такие стильные. — Она улыбается мне. — А я знаю, чем вы занимаетесь. Мама мне рассказала. Совсем как Хамфри Богарт.
— Да нет. Наш отдел — это не Касабланка, всего лишь бедный пасынок Министерства юстиции. И Парижем у нас даже не пахнет. У нас и кофемашины-то нет.
Она недоуменно моргает.
— И скольких нацистов вы поймали?
— Понимаете, тут дело непростое, — отвечаю я. — Мы выиграли дела ста семи нацистских преступников. До настоящего времени шестьдесят семь депортировали из США. Но не все шестьдесят семь из этих ста семи, потому что не все они граждане Америки — с математикой следует быть аккуратнее. К сожалению, лишь несколько из депортированных или выданных преступников предстали перед судом — от себя могу лишь пристыдить Европу. Трое подсудимых предстали перед судом в Германии, один в Югославии и один в СССР. Из этих пятерых трое были осуждены, один оправдан, а слушание по делу последнего отложили по медицинским показаниям и подсудимый умер до окончания процесса. Еще до создания нашего отдела одна нацистская преступница была выслана из США в Европу, где ее судили, признали виновной и посадили в тюрьму. В настоящее время у нас в производстве пять дел и еще по многим персоналиям проводится расследование и… У вас глаза стеклянные.
— Нет, — отвечает Ирен. — Я просто ношу контактные линзы. Правда. — Она нерешительно продолжает: — Но разве люди, которых вы преследуете, не древние старики?
— Древние.
— Значит, они уже не такие проворные.
— Мы охотимся на них не в буквальном смысле слова, — объясняю я. — Они совершили ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.
— Да, но это было так давно…
— И тем не менее не утратило важности, — отвечаю я.
— Вы так говорите, потому что еврей?
— Нацисты уничтожали не только евреев. Они истребляли и цыган, и поляков, и гомосексуалистов, и душевнобольных, и инвалидов. Каждый должен вносить лепту в дело, которым занимается мой отдел. Иначе что гарантирует Америка людям, совершающим геноцид? Что они могут избежать наказания, если пройдет достаточно времени? Что они могут прятаться за нашими кордонами и никто их даже по руке не ударит? Мы каждый год ежедневно депортируем сотни тысяч нелегальных эмигрантов, которые виновны лишь в том, что просрочили визу или приехали без надлежащим образом оформленных документов, — а люди, которые замешаны в преступлениях против человечества, могут остаться? И тихо-мирно здесь умереть? И быть похороненными на американской земле?
Я не осознавал, насколько разгорячился и повысил голос, пока сидящий за соседним столиком мужчина не начал медленно, но уверенно аплодировать. К нему присоединились еще несколько посетителей за столиками. Я вжался в кресло, пытаясь стать невидимым.
Ирен протянула руку и переплела свои пальцы с моими.
— Все в порядке, Лео. Если честно, я даже нахожу это сексуальным.
— Что именно?
— Как ты умеешь пользоваться голосом. Словно флагом размахиваешь.
Я качаю головой.
— Я не какой-то хвастливый патриот. Я тот, кто делает свою работу. Просто устал защищать то, чем я занимаюсь. И дела эти не имеют срока давности, ничто не кануло в небытие.
— Да нет, кануло. Я к тому, что эти нацисты ведь не прячутся у всех на виду.
Я не сразу понимаю, что она перепутала значения слов «кануть» и «скрываться». В то же время я вспоминаю Джозефа Вебера, который, по словам Сейдж Зингер, несколько десятков лет именно это и делал — прятался у всех на виду.
Подходит официантка с бутылкой вина и наливает мне в бокал для пробы. Я держу вино во рту, киваю в знак одобрения. В этот момент, если честно, я бы одобрил даже самогон, если бы только в нем содержалась нужная доля алкоголя.
— Надеюсь, мы не весь вечер будем обсуждать историю, — беззаботно щебечет Ирен, — потому что в истории я не сильна. Я к тому, что разве не все равно, что Колумб открыл Америку, а не Вест-Хэмптон?
— Вест-Индию, — бормочу я.
— Да какая разница! Местное население, скорее всего, было не таким сволочным.
Я наливаю себе вина и гадаю, доживу ли до десерта.
Либо у моей мамы хорошо развито шестое чувство, либо еще при рождении она имплантировала мне микрофон — иначе откуда она знает, когда я ухожу и прихожу? Только так я могу объяснить, как ей удается позвонить, независимо от обстоятельств, именно в тот момент, когда я вхожу в дверь.
— Здравствуй, мама, — приветствую я, включая громкую связь и даже не удосужившись взглянуть на определившийся номер.
— Лео, неужели так сложно было вести себя прилично с этой милой девушкой?
— Эта милая девушка в состоянии сама о себе позаботиться. И ей совершенно не нужен такой парень, как я.
— Неужели можно определить, что вы не подходите друг другу, после одного несчастного ужина? — возражает мама.
— Мам, она думает, что Кочинос[17] — это название животного.
— Лео, не у всех, как у тебя, была возможность получить хорошее образование.
— Это проходят в школе, в одиннадцатом классе! — восклицаю я. — Кроме того, я был с ней предельно любезен.
На другом конце провода повисает молчание.
— Правда? Значит, ты был настолько вежлив и предупредителен, что не схватился за мобильный и не сказал ей, что звонят с работы и тебе нужно бежать, потому что поймали Джона Диллинджера?
— В свою защиту могу сказать, что ужин к тому моменту длился уже два часа, а мы еще основное блюдо не доели.
— То, что ты адвокат, вовсе не означает, что ты можешь перекрутить любую историю. Я твоя мать, Лео, и знаю тебя как облупленного.
— Ладно. А: это просто ужас! Б: может, вы с Люси позволите мне самому выбирать, с кем ходить на свидания?
— Мы с твоей сестрой хотим, чтобы ты был счастлив. Разве это преступление? — спрашивает она. — К тому же, если мы будем ждать, пока ты выберешь, с кем пойти на свидание, приглашения на твою свадьбу я дождусь только у «Сыновей Авраама». Так называется кладбище, где похоронен мой отец.
— Отлично! — восклицаю я. — Проверь, что указала правильный адрес. — Я убираю трубку от уха и нажимаю кнопку на клавиатуре. — Звонок по второй линии, — вру я.
— В такое время?
— Это из эскорт-службы, — шучу я. — Не хочу заставлять «кошечек» ждать…
— Лео, ты хочешь моей смерти, — вздыхает мама.
— Кладбище «Сыновья Авраама». Запомнил, — отвечаю я. — Люблю тебя, мама.
— Я тоже тебя люблю, — заверяет она. — Так что же мне сказать своему ортопеду насчет Ирен?
— Если она не перестанет носить каблуки — заработает бурсит, — говорю я и вешаю трубку.
В моем доме все по-спартански. Столешницы из черного гранита, диваны покрыты серыми фланелевыми покрывалами. Мебели мало, и вся она современная. У кухонных шкафчиков голубоватая подсветка, отчего сама кухня напоминает центр управления полетом в НАСА. Моя квартира похожа на жилище, где уютно чувствовал бы себя холостой игрок Национальной футбольной лиги или юрист компании. За внешний вид квартиры отвечает моя сестра, Люси, дизайнер по интерьерам. Она сделала здесь ремонт, чтобы вытянуть себя из депрессии после развода, поэтому я не могу прямо сказать ей, что эта квартира кажется мне слишком стерильной. Как будто я некий организм в пробирке, а не человек, который чувствует вину, когда кладет ноги на черный лакированный кофейный столик.