Внимание: неопитеки!

Неопитек поочередно очень внимательно оглядел нас, чуть шевельнулся и медленно сказал, отчетливо выговаривая слова:

— Меня зовут Пифагор.

Это было что-то непередаваемо жуткое. Я не знаю, как это объяснить, но когда я услышал этот хриплый лающий голос, в котором не было ничего человеческого, меня чуть не стошнило. К тому же такое имя. Какой цинизм! Еще немного — и я опустился бы на пол: ноги меня почти не держали. Человеческая речь, переложенная на звериный голос, — ничего более противоестественного я представить не могу. А Моллини, тому хоть бы что!

— Ты убил человека. Почему ты это сделал? — продолжал гнуть свое старик. Готов присягнуть, что в этот момент на физиономии неопитека появилось что-то вроде ухмылки.

— Я хотел убедиться, что это возможно, — заявил Пифагор. Тут по-моему даже Моллини стало не по себе.

— Убедиться... — повторил он растерянно. — Зачем?

Неопитека словно подбросило катапультой. Он одним махом пролетел расстояние в добрых пять метров и повис на решетке, вцепившись в нее всеми четырьмя конечностями.

— Теперь мы знаем, что вас можно убивать! — кричал он, просовывая между стальными прутьями свою кошмарную бородавчатую морду. — Мы вас ненавидим! Да, да, ненавидим! За то, что вы не похожи на нас! За то, что вы держите нас взаперти, как зверей, хотя мы гораздо умнее вас! За то, что вы истязаете нас, подсовывая нам свои цифры! Вы сделали так, что мы не можем не считать для вас, хотя и испытываем при этом страшные мучения! Почему вы сами не считаете, если это вам так нужно? Молчите?! Тогда я скажу: вы к этому не способны. В вас нет ничего, кроме трусливой и коварной хитрости! Так знайте же, что рано или поздно мы вас самих посадим в клетки, и вы будете для нас считать!

Я не запомнил всего, что выкрикивал разъяренный неопитек, но кое-что у меня все же осталось в памяти. Я не знаю, придется ли мне в жизни быть свидетелем более страшной сцены, чем эта. Не думаю...

Моллини совершенно осатанел под конец. Он мало чем отличался от косматого Пифагора, хоть и был одет в ослепительно белый нейлоновый халат. Думаю, если бы не было между ними решетки, он бросился бы на неопитека. Еще бы: дело почти половины жизни летит на твоих глазах к дьяволу. И неизвестно еще, что скажут кампания и генштаб. Тут остервенеешь.

— Ты умрешь сегодня же! — кричал старик, потрясая кулаками. Его худое лицо с благородным профилем было буквально зеленым. — Я у тебя живого возьму мозговые срезы! Своими руками!

Неопитек отвечал диким хохотом...

Я почувствовал, что нужно немедленно уйти: у меня началось расстройство желудка. С огромным трудом я дотащил совершенно обессиленного Моллини до его кабинета и бросился к себе. В ушах у меня продолжал греметь адский хохот неопитека. Господи!

Вечером рассказал обо всем Гильде. Реакция ее удивила меня. Она выслушала, бледнея с каждой минутой, потом заявила, что то, что делает Моллини, — преступно, и мы немедля должны обо всем рассказать людям. Вот уж чего не ожидал, того не ожидал. Боже, что это за день такой выдался — сплошные сенсации. Не говоря уж о том, что предложение Гильды — чистейшая инфантильность, каким людям мы должны рассказать о делах Моллини? По моему глубочайшему убеждению людям абсолютно наплевать на неопитеков со всеми их математическими талантами. „Бросьте мне морочить голову, — скажет любой и каждый. — Что из того, что обезьяны считают? И пусть считают себе на здоровье. Не водородная же бомба, чтобы портить себе кровь из-за этого. А то, что они грозятся, так это их дело. Мало ли кто пугал нас. Интересно, правда, что они умеют разговаривать, но ведь попугай, уж на что глупая птица, тоже иной раз такое загнет“. Гильде я этого, конечно, не сказал. А она между тем разволновалась не на шутку.

— Мы должны привлечь к этому внимание общественности, — говорила она, порывисто расхаживая по комнате. — То, что ты рассказал, ужасно. Ты хоть представляешь себе всю опасность? Через несколько лет их будет десятки миллионов. Каждая фирма, каждая контора будут иметь своих неопитеков — ведь они же баснословно дешевы по сравнению с электронно-счетными установками! И в один прекрасный день они могут создать человечеству реальную угрозу!

— Дорогая, мне кажется, ты сильно преувеличиваешь. Ну что такое неопитек? В известном смысле его можно рассматривать как машину, только не механическую, а биологическую. Для человечества неопитек опасен не более автомобиля, уверяю тебя. Моллини сумеет подавить в них звериное начало.

Гильда смотрела на меня как на сумасшедшего. Я пытался воздействовать на нее с другой стороны.

— Милая, — сказал я, привлекая ее к себе. — Ведь мы же с тобой скоро поженимся. Тогда нам, как никогда до этого, будет необходима хорошо оплачиваемая и постоянная работа в солидной фирме. У нас будут дети, которым мы должны будем создать благополучие и какое-то, хоть небольшое, состояние. Так ведь? А где мы еще можем найти другую работу, которая сулила бы в будущем столь блестящие перспективы, как здесь? Когда начнется массовое производство неопитеков...

— Как ты можешь так говорить, Георг! — перебила меня Гильда с горячностью, которой я в ней не ожидал. — Ты понимаешь, что ты говоришь? Ради собственного благополучия ты готов стать соучастником преступления против человечества! Неужели ты настолько слеп, что не видишь, чем может обернуться открытие Моллини? Одумайся, пока не поздно, прошу тебя!

Наш долгий и тягостный разговор так ни к чему и не привел. Гильда упрямо стояла на своем. Уйдя от нее, я впервые задумался над тем, что я, в сущности, очень плохо знаю ее. Я всегда был уверен, что такие выражения, как „преступление против человечества“ и прочее в таком же духе, никто не принимает всерьез. Их, конечно, все охотно употребляют, потому что так принято, но никто такими понятиями не руководствуется в повседневной жизни. Жизнь требует логики и целесообразности, а если говорить проще — выгоды. А как же иначе? И вдруг находится человек, близкий и дорогой мне, который, оказывается, во имя туманных и в высшей степени отвлеченных идеалов готов поступиться своими (и моими) интересами. Как вы хотите, но это выше моего понимания! Может, виной всему женская мнительность Гильды?

15 февраля. Вот уже полмесяца неопитеки ведут тебя тихо, подозрительно тихо. Мой сосед по коридору биолог Генрих Шим рассказывает, что они усиленно переговариваются какими-то булькающими звуками, чего раньше не было.

Моллини резко сдал. В кабинет к себе он никого не приглашает, а по коридорам проходит держась близ стен. Вид у него ужасный — под глазами мешки, руки дрожат, в поведении появилось что-то суетливо-неуверенное.

Зачастили всякие специалисты из компании. Чуть ли не через день прилетают военные, все по поводу расчетов траекторий ракет. На нижних этажах идет монтаж всевозможной аппаратуры. Деньги, кажется, текут к нам рекой. На днях снова был боров, долго шептался о чем-то со стариком в его кабинете. Что-то затевается. Уж не хотят ли переходить на массовое производство неопитеков? Зря я, кажется, в тот раз высказался против.

Отношения с Тильдой, к сожалению, все хуже и хуже. Иногда, правда, в ней что-то пробуждается, и мы снова бываем вместе. Она все пытается уговорить меня уехать отсюда, но я тверд. Обычно эти встречи кончаются ссорами. Что ей мешает уехать? Может, она все же думает переубедить меня? Напрасные надежды.

27 февраля. Все, Гильда сегодня уехала. Последние дни мы с ней почти не виделись. Утром, идя к шефу, встретился с ней носом к носу. Она выходила из его кабинета. Поздоровались мы очень сухо и разошлись. Моллини я нашел в подавленном настроении. Он долго и, как мне показалось, без особой уверенности распространялся об этике ученого, говорил, что наука стоит вне политики. Приводил примеры. Когда надо, он бывает весьма красноречив и многословен. Не будь биологом, он мог бы сделать блестящую политическую карьеру. Я битый час выслушивал его излияния, и только под конец он сообщил, что Гильда оставила работу.