Монах

— Завтра, Амбросио, завтра! О нет, вы не это хотели сказать! Вы хотите привести меня в совершенное отчаяние? Вы не можете быть так жестоки…

— Мое решение окончательно, и вам надлежит повиноваться. Прятать женщину в этих стенах — это клятвопреступление. Законы нашего ордена недвусмысленны. Даже мои обеты заставляют меня открыть вашу историю всей братии. Я могу ответить лишь жалостью, и более ничем.

Произнеся эти слова нетвердым голосом, он поднялся с места и хотел уже идти к монастырю, когда Матильда, вновь бросившись к нему, удержала его громким восклицанием:

— Остановитесь, Амбросио! Еще минутку, одно слово!

— Оставьте меня. Ваша настойчивость мне тягостна; вам известно мое решение.

— Одно слово, одно лишь слово, и все!

— Оставьте меня. Ваши мольбы напрасны. Вы должны уехать завтра.

— Ну что ж, жестокий! Мне остается только одно!

С этими словами она выхватила кинжал и, рванув одежду, приставила острие к груди.

— Отец мой, я не выйду отсюда живой!

— Стойте, Матильда, стойте! Что вы делаете?

— Ваше решение не лучше моего. Только уйдите, и этот кинжал пронзит мне грудь!

— О великий Святой Франциск! Матильда, хорошо ли вы понимаете последствия вашего поступка? Вам так хочется погубить свою душу, навсегда отказавшись от спасения? Разве вы не знаете, что самоубийство — это величайшее преступление перед Богом!

— Мне все равно, — запальчиво ответила она. — Или вы своей рукой подарите мне рай, или моя рука отправит меня в ад. Говорите же, Амбросио, скажите, что вы будете моим соучастником, что вы скроете мою историю и что я останусь вашим другом и спутником — а не то этот кинжал узнает вкус моей крови!

Она подняла руку и занесли кинжал для удара. Глаза монаха с ужасом следили за оружием. Ее полуразорванная одежда приоткрывала обнаженную грудь. Острие кинжала было направлено к левой груди, и что это была за грудь, Боже мой! Лунные лучи, ярко освещавшие ее, позволяли настоятелю заметить ее ослепительную белизну. Его взгляд с ненасытной жадностью скользнул по прелестной округлости. Неизведанное доселе чувство переполнило его сердце странной смесью тоски и сладострастья. Пылающий огонь пробежал по его телу, и тысяча безудержных желаний воспламенили его воображение.

— Стойте, — вскричал он, теряя самообладание. — Я не настаиваю больше. Оставайтесь, искусительница, оставайтесь на мою погибель!

Сказав это, он вскочил и бросился к монастырю; когда он рухнул на свое ложе, голова его горела, лишая его способности думать или действовать. Какое-то время он не мог собраться с мыслями. Он был потрясен откровенностью Матильды и тем, как она добилась его расположения. Он вспоминал счастливые часы, проведенные рядом с нежным Розарио, и боялся за свое сердце, за ту пустоту, которую он ощутил бы в случае их разлуки.

Встревоженный обуревавшими его чувствами, он решил прибегнуть к молитве; он встал с постели, опустился на колени перед прекрасной Мадонной и стал умолять ее помочь ему одолеть свое преступное смятение. Затем он лег и уснул.

Немедленно его воспламененное воображение вернулось к тому же. Он видел перед собой Матильду с обнаженной грудью, повторяющую ему свои уверения в вечной любви. Она осыпала его поцелуями, и он ей их возвращал, страстно прижимая ее к груди. Затем этот образ бледнел. Иногда в его сне представала перед ним его обожаемая Мадонна, и он видел себя на коленях перед ней; он обращался к ней со своими обетами, и ему казалось, что глаза Мадонны изливают на него невыразимую нежность; он прижимался губами к губам Мадонны — они были теплыми, лицо оживало, выступало из рамы, приближалось к нему, и его чувства не могли вынести столь утонченного сладострастия. Его неудовлетворенные желания рисовали перед ним самые соблазнительные картины, и он погружался в неведомые доселе наслаждения. Он проснулся, стыдясь своих сновидений. Туман, опутавший его способность рассуждать здраво, теперь рассеялся. Он вздрогнул, когда увидел аргументы Матильды в их истинном свете и понял, что стал рабом вожделения, честолюбия и лести. Потрясенный грозившей ему опасностью и совершенно свободный наконец от своих тайных вожделений, он решил настоять на немедленном отъезде Матильды. Он уже был не так уверен в своем целомудрии и чувствовал, что не в состоянии бороться против страсти, от которой прежде считал себя свободным.

— Ах, Агнес, Агнес, — воскликнул он, думая о своем затруднительном положении, — уже сейчас я чувствую на себе последствия твоего проклятия!

Он вышел из кельи, полный решимости отослать лже-Розарио. Во время заутрени его мысли были далеко, и как только служба закончилась, он спустился в сад и направился туда, где накануне вечером он сделал такое тяжкое для себя открытие истинной природы Розарио; он не сомневался, что Матильда придет туда для встречи с ним, и не ошибся: вскоре она вошла в приют и робко приблизилась к монаху. Оказавшись рядом, она попыталась что-то сказать, но настоятель, который за это время собрал всю свою решимость, поспешил заговорить первым. Не зная, как это может на него повлиять, он опасался соблазнительного звука ее голоса.

— Сядьте рядом, Матильда, — сказал он твердо, избегая, однако, излишней суровости. — Терпеливо выслушайте меня и поверьте, что во всем, что я вам сейчас скажу, я руководствуюсь скорее вашими интересами, чем своими, что по отношению к вам я испытываю самую нежную дружбу, самое искреннее сочувствие, и что ваше горе не может быть острее, чем мое собственное, когда я вынужден вам объявить, что мы не должны видеться впредь.

— Амбросио! — вскричала она голосом, в котором звучали одновременно боль и ужас.

— Успокойтесь, мой друг, мой Розарио; позвольте мне еще раз назвать вас этим дорогим именем. Я чувствую, что не в состоянии быть к вам равнодушным, и даже само это мое признание заставляет меня настаивать на вашем отъезде. Матильда, вы не должны здесь дольше оставаться.

— Кому же теперь верить? Отец мой, я надеялась, что вера и честность живут здесь, я верила, что ваша душа — ее алтарь, но и вы, о Боже, тоже коварны и способны меня предать!

— Матильда!

— Да, отец мой, да, это так. Упреки ваши справедливы, но где же ваши обещания? Срок моего послушничества еще не закончен, а вы уже хотите прогнать меня из монастыря! Хватит ли у вас духу для этого и не поклялись ли вы торжественно в обратном?

— Я не хотел бы силой заставлять вас уехать из монастыря, и я действительно дал вам клятву, но ведь я взываю к вашему благородству, когда показываю вам все те затруднения, которые вызовет ваше присутствие здесь. Неужели вы не освободите меня от этой клятвы? Пока сердце мое свободно, я расстанусь с вами с сожалением, но без отчаяния; вы останетесь — и я пожертвую ради вас своей честью, а если я стану вам противиться, огонь моих неутоленных желаний приведет меня к безумию. Если я уступлю искушению — в один миг ради преступного наслаждения я потеряю свою репутацию в этом мире и спасение в другом. Именно к вам я обращаюсь, чтобы защититься от самого себя. Не дайте мне потерять награду за тридцать лет страданий, не дайте мне стать жертвой угрызений совести. Если я и вправду вам дорог, избавьте меня от этой муки, верните мне мою клятву, бегите из этих стен. Вы уезжаете — и с вами мои самые горячие молитвы за ваше счастье. Вы остаетесь — и становитесь для меня источником опасности, страданий, отчаяния.

Она молчала.

— Вы не хотите говорить со мной, Матильда, — вы не скажете мне, каков ваш выбор?

— О жестокий, жестокий, — воскликнула она, горестно заламывая руки, — вы слишком хорошо знаете, что выбора вы мне не оставляете и что у меня нет своей воли!

— Я не ошибся; благородство Матильды достойно моих надежд.

— Да, я докажу вам искренность моей нежности к вам и подчинюсь приговору, разрывающему мне сердце. Возьмите назад клятву. Сегодня же я покину монастырь. Но скажите, отец мой, неужели вы никогда не вспомните обо мне, когда меня не будет рядом? Может быть, хоть когда-нибудь ваша мысль отвлечется от божественных размышлений, чтобы обратиться ко мне?