Страница 14 из 22
Берлинскую стену поминают гораздо чаще, чем любое другое явление времен холодной войны. Американские сенаторы питают особенное пристрастие к метафорам, проистекающим из ее кажущегося сходства с файерволом. Арлен Спектер, демократ от Пенсильвании, призвал американское правительство “вышибать клин клином, отыскивая способы пробить брешь в этих файерволах, которые воздвигают диктаторы, чтобы контролировать народы и удерживаться у власти”. Почему? А потому, что “разрушение этих стен может сравниться с эффектом разрушения Берлинской стены”. В октябре 2009 года Сэм Браунбек, сенатор-республиканец от штата Канзас, заявил, что “по мере того, как близится двадцатая годовщина разрушения Берлинской стены, мы должны… посвятить себя изысканию способов разрушения… киберстен”. Будто спичрайтеры Рональда Рейгана вернулись в строй!
Речи европейских политиков не менее образны. Бывший премьер-министр Швеции Карл Бильдт полагает, что диктаторы неминуемо потерпят крах, поскольку “киберстены обречены пасть, как были обречены стены из бетона”. Даже представители либеральных неправительственных организаций не могут устоять перед искушением. “Так же, как во время холодной войны, когда существовал ‘железный занавес’, сейчас есть озабоченность, что авторитарные правительства… опускают ‘виртуальный занавес’”, – заявил Арвинд Ганесан из “Хьюман райтс вотч”.
Журналисты, всегда готовые пожертвовать нюансами ради мнимой ясности, – худшие из всех истолкователи истории холодной войны. Так, Роджер Коэн, внешнеполитический обозреватель газеты “Интернэшнл геральд трибюн”, пишет, что кличем XX века был: “Разрушьте эту стену”[6], а подходящий для XXI века призыв – “Разрушьте эту киберстену”. Дэвид Фейт из журнала “Форин эффэйрс” заявляет, что “как восточные немцы, сбегая через КПП ‘Чарли’, подвергали сомнению советскую легитимность, так и нынешние ‘хактивисты’ делают то же самое, пробивая бреши в киберстенах”. Чтобы лингвистическая неразборчивость не выглядела простым совпадением, Эли Лейк из “Нью репаблик”, подчеркивает, что “во времена холодной войны главной метафорой репрессий со стороны тоталитарных режимов служила Берлинская стена. Если обновить метафору, то сейчас следует говорить о ‘киберстене’” (как будто сходство самоочевидно).
Еще хуже, когда наблюдатели проводят прозрачные, по их мнению, параллели, выходящие далеко за рамки сравнения Берлинской стены с файерволом, и пытаются связать некоторые явления, присущие эпохе холодной войны, и современный интернет. Так, блогинг становится самиздатом (Ли Боллинджер из Колумбийского университета считает, что Сеть, “подобно подпольному самиздату… позволяет пользоваться свободой слова в обход ограничений, устанавливаемых деспотичными режимами”). Блогеры превращаются в диссидентов (Алек Росс, старший советник Хиллари Клинтон по новым технологиям, заявил, что “блогеры – в своем роде диссиденты XXI века”). Да и сам интернет становится новой, улучшенной платформой для западного иновещания (Клэй Шерки из Университета Нью-Йорка утверждает, что интернет для авторитарных государств “гораздо страшнее, чем ‘Голос Америки’”). Лексикон холодной войны оказывает глубокое влияние на то, как западные политики оценивают интернет и его эффективность в качестве политического инструмента, и нет ничего странного в том, что многим из них Сеть очень нравится: ведь блоги, если речь идет о распространении информации, в самом деле эффективнее фотокопировальных аппаратов.
Таким образом, истоки масштабной киберконсервативной программы отыскать легко. Те, кто принимает эти метафоры всерьез – вне зависимости от идеологии, – неминуемо приходят к убеждению, что интернет – это новое поле битвы за свободу, и коль скоро западные политики гарантируют, что прежние киберстены разрушены, а вместо них не выросли новые, авторитаризм обречен.
Опасные аналогии
Но, может быть, не стоит игнорировать опыт холодной войны? Ведь она окончилась сравнительно недавно и еще жива в памяти многих из тех, кто сражается сейчас за свободу интернета. Многие аспекты холодной войны, связанные с информацией (например, радиоподавление), хотя бы отчасти имеют техническое сходство с сегодняшней обеспокоенностью цензурой в интернете. Кроме того, люди, которые принимают решения (в любой сфере, а не только в политике), столкнувшись с новыми задачами, неминуемо станут опираться на собственный опыт, даже если будут вынуждены пересмотреть некоторые свои предыдущие выводы под влиянием новых фактов. Мир международной политики слишком сложен, чтобы понять его без обращения к заимствованным понятиям и идеям. Люди, принимающие решения, неизбежно будут прибегать к метафорам для того, чтобы объяснить и обосновать эти решения. Следовательно, важно убедиться, что метафора прибавляет концептуальной ясности. Иначе это не метафора, а лозунг, легко вводящий в заблуждение.
Употребление метафор связано с издержками: они могут помочь уловить суть сложной проблемы, лишь приуменьшив значение других, кажущихся менее важными, сторон. Так, модель “эффекта домино”, популярная в годы холодной войны, предполагала, что если в одной стране победят коммунисты, другие страны вскоре ждет та же судьба, и в итоге все кости домино упадут. Хотя эта метафора, возможно, и помогла людям уяснить необходимость противостоять распространению коммунизма, она абсолютизирует взаимозависимость стран, почти не учитывая внутренние причины их нестабильности. Она недооценивает возможность того, что демократические правительства могут пасть сами собой, безо всякого внешнего воздействия. Но это становится очевидно только в ретроспективе. Главный недостаток метафор (неважно, насколько они удачны) в том, что когда они попадают в широкий оборот, мало кто обращает внимание на те аспекты проблемы, которые не охватывала первоначальная метафора. (По иронии, как раз в Восточной Европе, когда коммунистические правительства терпели крах одно за другим, казалось бы, как раз и проявил себя “эффект домино”.) “Опасность метафорического мышления заключается в том, что люди нередко переходят от выявления общих черт к допущению тождественности, то есть от понимания того, что нечто похоже на что-либо другое, к уверенности в том, что нечто точь-в-точь такое же, как что-либо другое. Проблема коренится в использовании метафор как замены новых мыслей, а не как стимула к творческому мышлению”, – пишет Кит Шимко, политический психолог из Университета Пердью. Неудивительно, что аналогии нередко создают иллюзию полнейшего владения предметом и внушают политикам ложное представление о сходстве явлений, которые на самом деле не имеют ничего общего.
Настораживает беззаботность, с которой западные политики начинают разбрасываться метафорами вроде “виртуальных стен” или “информационных занавесов”. Такие метафоры не только преувеличивают отдельные аспекты задачи по защите свободы интернета (например, трудность трансляции критических сообщений в страну-объект пропаганды), но и преуменьшают значение других ее аспектов (например, то, что само правительство искомой страны может воспользоваться Сетью для установления слежки или распространения пропаганды). Подобные аналогии также политизируют получателей информации, исходящей с другой стороны “стены” или “занавеса”, почти автоматически приписывая им прозападный настрой или, по меньшей мере, серьезное недовольство собственным правительством. А иначе зачем пытаться тайно приподнять занавес?
Западные политики, потратившие много времени и сил на то, чтобы проломить железный занавес, похоже, не заметили гораздо более действенных способов преодолеть занавес информационный. Опыт заставляет их видеть повсюду занавесы, которые следует поднять, а не, например, поля, нуждающиеся в поливе. А ведь подход к проблеме, не отягченный дезориентирующей аналогией, показал бы, что перед нами “поле”, а не “стена”. Имеющийся у политиков опыт решения сходных задач, однако, затрудняет поиск действенных решений новых задач. Это хорошо известный феномен, который психологи называют эффектом Лачинса (эффектом установки).
6
Пассаж из речи Рональда Рейгана, произнесенной в Берлине и обращенной к Михаилу Горбачеву. – Прим. перев.