Сердце Бонивура

Глава тридцать первая

ОСЕННИЙ ВЕТЕР

Горделивые и корыстные расчёты Караева на привилегированное положение, о котором говорил Дитерихс, рассеялись, как дым.

Никто не хотел всерьёз принимать наименование и назначение «особой» сотни. В этом внутреннем фронте она была такой же затычкой, как и все остальные сотни, дивизионы, эскадроны и батальоны…

Караев оказался в Монастырище.

Отряд Топоркова после спасских боев получил задание — просочиться опять в тыл белым. Топорковцы с радостью приняли новое задание.

Крупный населённый пункт — Монастырище — был выгодным в тактическом отношении узлом. Шоссейная дорога связывала его с Никольском, Спасском и Владивостоком. Монастырище контролировало широкое плато, пересекаемое железной дорогой, и было значительным препятствием на пути к Никольску.

…Советник «особой» сотни, поручик Такэтори Суэцугу получил секретное предписание — оставить сотню и немедленно отправиться во Владивосток. Он церемонно известил об этом Караева, подав два пальца своей маленькой руки, затянутой в лайковую перчатку. Караев сдвинул на глаза кубанку и насмешливо сказал:

— Сматываетесь, значит, поручик?!

— Как? — спросил Суэцугу. — Что вы сказали?

— Лыжи, говорю, навострили? — усмехнулся Караев.

— Я не понимаю вас! — сухо сказал Суэцугу, застёгивая перчатки. — Я с удовольствием поговорил бы с вами, но я тороплюсь…

— Ну, ну!

Восклицание ротмистра не понравилось японцу. Он понял намёк.

— Я солдат, господин Карае-фу! — высокомерно проронил он. — А солдат должен немедленно выполнять приказ!

— Вот я и говорю: выполняйте! — Караев не мог удержаться от резкости; ему было ясно, что отзыв советника означает единственно то, что японцы признали игру безнадёжно проигранной. — Мотайте, пока вас тут не прихлопнули! — сказал он зло.

Суэцугу нахмурился. Но Караев уже спохватился, вспомнив, что судьба ещё может столкнуть его с японцем, и с самой любезной улыбкой проговорил:

— Счастливого пути, господин поручик!

Морщины на лице Суэцугу разгладились.

— Счастливо оставаться, господин ротмистр! — живо отозвался он и колко добавил: — Гора с горой не сходится, а человек и человек — может быть… До свидания!

Караев молча поклонился.

— Буду рад видеть вас в другом месте! — раскланялся Суэцугу.

Однако выехать японцу не удалось.

Партизаны уже перерезали все дороги. Суэцугу обстреляли. Поручик вернулся.

В доме, который он покинул полчаса назад, как ему казалось, навсегда, Суэцугу внимательно оглядел свою одежду. Фуражка его была прострелена, просторный офицерский плащ тоже был продырявлен в трех местах. Поручик уставился на эти мелкие отверстия и сидел молча. Темно-карие матовые глаза его утратили всякое выражение. Но каменная неподвижность побледневшего лица дала понять Караеву, какие именно мысли проносились в этот момент в голове поручика. Караев сочувственно хмыкнул и сказал, желая ободрить японца:

— Счастлив ваш бог, поручик!

Суэцугу выпрямился. Надменность проглянула в его чертах. Деревянным голосом, неестественно громко, будто для кого-то стоявшего за дверью, он произнёс:

— Смерть в бою — высшая награда патриоту!

Караев оторопел. «Эка нашпиговали тебя, чёртову куклу!.. Ишь, вытаращился — будто аршин проглотил!» У него просилось с языка злое замечание о том, что поручик возвратился, не пытаясь прорваться через партизанские заслоны, и что это шло вразрез с горделивой фразой Суэцугу. Но он смолчал, лишь наклонив голову, как бы в знак уважения к сказанному поручиком.

Сотня Караева занимала восточную окраину села. С рассветом началась перестрелка. Едва развиднелось, партизаны пошли на сближение, подобравшись вплотную к оборонительной линии белых.

Алёша Пужняк со своими побратимами подкрался к одному из домов и, выглянув из-за угла, заметил группу белоказаков, устанавливающих пулемёт, обращённый вдоль улицы. Казаки торопливо перетаскивали камни, кирпичи, какие-то доски, воздвигая завал. В полусогнутых фигурах, перебегавших с одной стороны улицы на другую, Алёше почудилось что-то знакомое. И вдруг его осенило. Он чуть ли не в полный голос сказал, молитвенно сложив руки:

— Господи, боже ты мой!

Чекерда удивлённо вскинул на него взгляд:

— Ты чего?

Алёша подозвал Цыгана.

— Цыган! Погляди, не узнаешь ли кого?

Тот вгляделся в копошившихся казаков и негромко сказал:

— Наши… — Потом поправился: — Караевские, Алёша!

Пужняк быстро повернулся к нему всем телом. Желваки заходили у него на скулах. Он спросил казака:

— Драться будешь, Цыган? Или рука не подымется?

Цыган поглядел на Алёшу. Бледность проступила через его смуглую кожу. Но вместо ответа он поднял винтовку и прицелился в перебегавшего улицу казака. Алёша остановил его жестом: «Успеем!» Велел Чекерде сообщить Афанасию Ивановичу, какого противника посылает им судьба.

…Ожесточение обуяло партизан, когда весть о встрече с палачами Виталия прокатилась вдоль всей линии.

Афанасий Иванович хлестнул плетью по своему ичигу.

— А ну, давайте разом, партизаны!

Алёша вставил:

— Надо бы, Афанасий Иванович, к этому вопросу с тактикой подойти.

Командир повёл на Алёшу глазами, налившимися кровью.

— По всему фронту разо дер-нем! Полетят к чёртовой матери!.. Для такой злобы одна тактика: бить почём зря, чтобы все летело вверх тормашками!.. Ч-черта им в дыхало!.. За Виталю!

И точно ярость Топоркова была той спичкой, что бросили в пороховую бочку, взорвалась партизанская злоба! Крик: «За Виталю!» — вырвался из сотен глоток. И когда имя это было сказано, всё забыли партизаны. Поднялись они во весь рост и пошли на караевцев не сгибаясь.

…Рванул Алёша кольцо гранаты, метнул чугунное яблоко в тех казаков, что мостились у завала. Взлетел на воздух пулемёт, отбросив в сторону оторванный каток. Четыре гранаты были у Алёши. Четыре взрыва раздались у завала. Освободил руки Алёша. Мести его надо было вылиться в рукопашной. Выхватил Алёша саблю и кинулся из засады. Цыган — за ним. Подоспевший Чекерда подскочил к Алёше с левой руки.

Не глядел Алёша на тех, кого рубил. Ненавистные лица врагов белыми пятнами возникали перед Алёшей, и рубил он по их раскрытым в отчаянном крике ртам, обрывая проклятия и мольбы, по глазам, наполненным ужасом. И не было в нем жалости…

…Расстреляв все патроны, урядник Картавый был прижат в угол. Ужас сковал его движения, когда увидел он, что идут партизаны не таясь, в рост. Чувствовал он, что партизан поднял гнев, который ведёт людей сквозь ливень пуль, сквозь пожары и смерть, побеждая все. Заледенило душу казака, и не стало у него сил защищаться. Поднял он было руки вверх. Но тут Алёша, в неутолённом своём гневе, чирканул по нему саблей, и перестал Картавый существовать.

…Кинулся Митрохин, ходивший ещё с отметиной Вовки на лбу, в чьи-то сенцы, когда увидел, что не устоять против партизан. Сорвал судорожной рукой дверь с крючка. Ввалился в мрак сеней. Нащупал, трепеща, какие-то бочки, сдвинул их в сторону и присел — хотел схорониться. Но за ним вслед ворвался Цыган. В полутьме, сидя, рассмотрел Митрохин станичника, озарённого светом из двери. Не удивившись появлению его, Митрохин с трусливой радостью подумал: «Свой», — и понадеялся на спасение. Цыган всматривался в сумрак, держа палец на спусковом крючке винтовки, Митрохин сказал:

— Это я, Сева, Митрохин.

Вспомнил он тут имя Цыганкова, хотя до сих пор только и называл его байстрюком, Цыганом да голышом, памятуя, что никогда тому не сравняться с ним, богатым казаком Митрохиным, у которого одних коней до ста в табуне ходило.

Цыган тусклым голосом сказал:

— А-а… Это ты, Митрохин!..

— Я, я, Сева… я. Кому же больше быть? Я… — торопливо ответил казак, и по звуку голоса было понятно, что распяливает он рот в непослушную улыбку, задабривая станичника.