Сердце Бонивура

На него гнетуще действовало тяжёлое дыхание арестованных, только нарушавшее тишину под навесом. Часовой наклонился к Лебеде, всмотрелся.

— Живой, — сказал он, видимо, только затем, чтобы избавиться от тишины.

Подошёл к Бонивуру и, попыхивая трубкой, стал рассматривать его. Немигающий взгляд Бонивура потревожил часового, он отступил на шаг.

— Чего смотришь? Вот как тресну по буркалам-то… — И отошёл в сторону.

Его томило вынужденное безделье и ожидание. Он прошёлся несколько раз перед навесом и заметил, обращаясь к Бонивуру:

— Ты молодой, а он старый… А умрёте вы в одно время… Чудно! — Тут он не то кашлянул, задохнувшись дымом, не то засмеялся. — Молчишь? Ну молчи!

Что-то неясно тревожило часового. Может быть, близость смерти?.. Или он просто боялся темноты? Молчать он не мог. Он опять сказал:

— У меня красные Саньку убили, брата… А сегодня вас обоих убьют. Так и идёт… — После паузы он добавил, раздражаясь от воспоминания: — За такого казака, как Санька, ваших надо десятерых угробить, а то и поболе… У вас таких казаков нет!.. Али тоже есть? Нынче ваш один старик здорово, леший, дрался. Скольких положил, а потом о каменюгу ударился и голову размозжил. Поди, тоже казак! Ноги кривые.

Мужество Колодяжного поразило часового. Потом он усомнился, не слишком ли хорошо отозвался о Колодяжном, и сказал неуверенно:

— А может, не казак… Рази настоящий казак пойдёт к вам? Голытьба — та идёт. Оно, правда, и у меня имущества небогато, но мы в родстве со станичным… Вот войну прикончим, земли прирежут за добрую службу… тогда лучше будет… Али не скоро ещё война-то кончится? Не знаешь? — Он замигал, ожидая от пленника ответа, потом добавил: — Не знаешь. И никто не знает.

Часовой зевнул и перекрестил рот. Потом спросил:

— Жив? Эй ты, красный, ещё от страха не помер? — Раскурил погасшую трубку, посветил спичкой над головой и, увидя, что Бонивур по-прежнему смотрит в темноту, устремив взор на редкие звезды, мерцавшие в вышине, сказал:

— Жив.

Какая-то мысль пришла ему в голову. Он, кряхтя, стащил со старика ичиги.

— Сгодятся! — и сунул их в угол.

Из дома стали выходить люди. В освещённом четырехугольнике двери их фигуры появлялись чёткими силуэтами и пропадали в темноте, когда люди сходили с крыльца. Часовой отошёл от Бонивура, бросив напоследок:

— Казнить вас будут… Ротмистр у нас карахтерный человек.

Он вытянул руки по швам, узнав подходившего Караева. За спиной Караева вышагивал Суэцугу. Ротмистр сказал часовому:

— Дурак… не мог догадаться огня разжечь! — И обернулся к сопровождающим: — А ну, насчёт костра, живо!

Суэцугу раскрыл портсигар и предложил ротмистру папиросу. Они закурили. Суэцугу, аккуратно подстелив плащ, сел на колоду в углу навеса.

Трое белых кинулись за дровами. Скоро они вернулись с охапками досок, щепы, кольев. Часовой клинком нащипал лучины и стал устраивать костёр, пыхтя от старания. Кто-то принёс сена. Часовой сунул его в середину щепы и зажёг. Пламя спички перекинулось на сухую траву, разбежалось по стебелькам, пожирая их и пробираясь все глубже. Густой дым повалил клубами. Часовой закашлялся, наклонился над огнём и стал раздувать его. Пламя взыграло и накинулось на щепу. Затрещало топливо.

Колеблющийся свет костра озарил навес. Пляшущие тени заиграли на лице привязанного Бонивура. Он закрыл глаза, ослеплённый светом. Костёр погасил звезды, на которые он смотрел. Небо погрузилось во мрак. Казаки столпились возле костра, протягивая к огню руки, больше по привычке, чем по нужде: ночь была тихая и тёплая. Бонивур открыл глаза и посмотрел на врагов. Большинство были люди пожилые — лет сорока, сорока пяти. Только трое моложе других. Все они показались Бонивуру чем-то похожими друг на друга. Лица их были красны. Видно, выпили для храбрости. Бонивур сообразил по равнодушию, с которым они держались, что предстоящее им привычно, что эти люди — приближённые ротмистра.

Караев кивнул головой на Лебеду: отвязать! Бонивур с болью подумал, что не ушёл Лебеда от пытки и не лёгкой, тихой смертью умрёт он, а в муках. Крепок был партизан! Жизнь сидела в нем прочно, но лучше бы умереть ему от ран… Лебеда открыл глаза, увидел белых и стал искать Бонивура. Улыбнулся ему потихоньку, словно не было тут никого, кроме своих. Но, ободряя друга, сам он был устрашающе бледен, не Лебеда, а его тень. Он опустился на землю.

— Вставай, вставай! Нечего, — сказал рябой и толкнул его.

Лебеда ответил:

— Чего стоять… Настоялся уже.

— Отлежишься в могиле, — оборвал его рябой. — Встань перед господином ротмистром.

Лебеда с ног до головы осмотрел Караева. Тот молчал, только розовая кожа его лица медленно багровела. Тем же спокойным, тихим голосом партизан сказал:

— Не велик барин, чтобы стоять перед ним.

Караев подошёл к Лебеде:

— Коммунист?

— А то как же! — с гордостью ответил старик. — Все хорошие люди в коммунистах.

Караев криво улыбнулся.

— Ну, хороший человек, не скажешь ли ты: была у вашего отряда связь с Владивостоком? Кого из делегатов съезда знаешь?

— Как не быть! — сказал Лебеда. — У нас это дело хорошо поставлено. Как связи не быть? Вот как попрут вас из Владивостока, тогда узнаешь, какая у нас связь была… А насчёт съезда не слыхал ничего!

— Расскажи нам все, что ты знаешь о связи с Владивостоком — явки, людей.

— А что мне за это будет? — заинтересованно прищурился Лебеда.

Караев ответил:

— Отпустим под честное слово, что ты не вернёшься к красным.

— Ишь ты… — раздумчиво протянул Лебеда и обратился к Бонивуру, тревожно смотревшему на эту сцену. Всем существом своим Бонивур понял, что Лебеда сознательно принимает на себя первый удар, чтобы показать юноше, как надо держать себя с врагами. — Смотри, смотри, как он зубы-то оскалил, волк, одно слово, а притворяется человеком… Нет, ваше благородие, не выйдет! — прищурился он на Караева.

Палачи окружили старика. Ротмистр ударил Лебеду. Старик не удержался на ногах и отлетел на стоящих сзади. Там приняли его на кулаки и стали кидать по кругу, словно мяч. Ему не давали упасть. Руки его были связаны, он не мог защищаться. Удары сыпались на него со всех сторон. Он вертелся волчком. На каждый удар он отвечал словами: «Не выйдет!» И эти слова ещё пуще разъяряли белых. Они изощрялись в ударах, чтобы заставить Лебеду замолчать, отступить…

Суэцугу внимательно следил за происходящим.

Бонивур смотрел, мучительно содрогаясь от каждого удара. Холодная испарина выступила у него на лбу. Он закрыл глаза. Но глухие удары и затихающее «не выйдет», которое Лебеда все твердил, заставляли Бонивура смотреть. Ему хотелось кричать, но он сдерживал себя.

Лицо старика стало неузнаваемым. Один глаз запух, рассечённые губы раздулись. Старик взглянул на него, и Бонивур успел прочесть в этом взгляде непобедимое мужество. Лебеда попытался даже улыбнуться ему — или это только показалось?

Наконец Лебеда кулём свалился на землю.

Караев наклонился над ним:

— Будешь говорить?

Старый партизан с трудом открыл чёрные щёлки запухших глаз, взглянул на Караева, попытался плюнуть, но губы не повиновались ему. Он отрицательно покачал головой.

— Будешь! — со злобной уверенностью сказал Караев.

Голые старческие ноги лежали на холодной земле, и Лебеда зябко поводил пальцами. Суэцугу из своего уголка проговорил, поглядывая на голые ступни Лебеды:

— Папаша холодно есть… Надо немножко греть.

— Будешь! — твердил Караев.

Он наклонился над костром; тугая его шея побагровела, он бешено рванул воротник рукой и распахнул сразу, оборвав пуговицы. Схватил пылающую головню и обернулся к партизану.

— Будешь! — прошипел он. — Врёшь, старик, будешь!.. — Он приложил головню к пяткам пленника.

Лебеда охнул и дёрнулся.

— Дедка, дедка! — зашептал Бонивур, и слезы заструились из его глаз.

Караев злорадно следил за гримасой боли, исказившей лицо Лебеды.