Студзянки

— Даже на одного больше.

— Если один лишний, — показывая в улыбке зубы, шутливо предложил плютоновый Гячиньский, — то я могу вернуться. Я — сапожник, подамся в интендантство, буду сапоги тачать…

— А я с плютоновым, как связной, — подхватил шутку солдат Славек Рохманковский, радист.

Смеяться вроде бы было не с чего, но так уж, видно, бывает, что перед атакой сидящих в окопах солдат охватывает нервная дрожь, которую легче скрыть шуткой.

Командир посмотрел на часы и сказал:

— Ну, ребята, по местам. Помните, мы не дожидаемся конца бала, а выскакиваем, как только взлетят желтые ракеты.

Телефонист Фелек Ласкажевский выглянул из своей норы в окопе и доложил:

— Вызывают «Ворона». «Ворона» вызывают, гражданин капитан.

В двух местах в небо взвились одновременно пучки ракет, но пока это были не желтые.

Подготовка

«Ч» минус 20». Серия звездных ракет. Телефон — «Ворон». Радио — 44.

— «Луг», «Луг», я «Береза». «Наковальня» готова, черт побери, готова…

От «Ч» минус 20» до «Ч» минус 17» — первый огневой налет.

Дорога от Ленкавицы петляла среди садов и небольших рощиц. Слева поблескивали пруды, заросшие у берегов камышом. Франек поддерживал раненую руку (всего третий день, как в нее попал осколок), и, когда на выбоинах подбрасывало, ее пронизывала острая боль. Михал успокаивал своего спутника, что дорогу он знает как свои пять пальцев — как-никак, а два раза в сутки ему приходилось здесь проезжать, отвозя еду, — и что до 1-й роты уже недалеко.

Но когда въехали на небольшую плотину на лесном озерке, со всех сторон неожиданно загремела артиллерия. Два снаряда, как вспугнутые куропатки, пронеслись почти над самой кабиной.

Подборожный вздрогнул. Это напомнило ему обстрел батальона, рассыпавшегося на открытом лугу.

— Наши бьют,—сказал он, чтобы успокоить самого себя.

— Наши. — Перельман кивнул головой. — Хорошо бьют, можешь мне поверить. Я — артиллерист еще довоенный. Действительную оттрубил в 30-м легком артиллерийском полку, а сентябрьскую кампанию — в 9-м. Ну а потом кое-что еще повидал. А когда однажды радио угольной шахты на Урале передало: «Гей, кто поляк, в штыки»… — Он говорил громко, почти кричал, стараясь перекрыть грохот и свист, поднявшийся вокруг. Рева мотора уже не было слышно.

Неожиданно затормозив, Перельман показал рукой:

— Готово. Узнаешь?

Несколько солдат с такой жадностью опорожняли ящик с гранатами, будто воровали груши в чужом саду.

— Привет! — Старший сержант Бартманович, командовавший взводом после гибели хорунжего Бойко, протянул руку. — Удрал?

— Удрал. Уже могу отделением командовать и из автомата стрелять…

«Ч» минус 17». Серия зеленых ракет. Телефон — «Сорока». Радио — 55.

От «Ч» минус 17» до «Ч» минус 13» — непрерывный огонь.

Когда после первого артиллерийского шквала грохот канонады немного утих, плютоновый Шпихлер выбрался из своего танка, который после купания в Висле все прозвали утопленником, отошел на несколько шагов в сторону и, остановившись между могилами деревенского кладбища, закурил. С минуту он смотрел на деревню и кирпичный завод, методично обрабатываемые гаубицами и минометами.

С могильного холмика, поросшего травой, поднялся советский солдат — невысокий, с мягкими чертами лица — и попросил:

— Дайте прикурить.

Солдат снял каску, чтобы достать свернутую заранее цигарку, и по плечам его рассыпались волосы.

— Что удивляешься? — недружелюбно спросила девушка. — Солдата не видал? Мы из дивизионной разведки.

Она прикурила и, по-мальчишески подтянув брюки, поправила ремень с висящими на нем гранатами и ножом. И вдруг рассмеялась, хлопнув заряжающего по плечу:

— Ну что ты глазеешь? Война кончится, брошу. И курение, и разведку. Честное комсомольское… — заверила она искренне и совсем по-детски.

«Ч» минус 13». Серия голубых ракет. Телефон — «Сова». Радио — 66.

От «Ч» минус 13» до «Ч» минус 10» — второй огневой налет.

Голубые ракеты предупредили батальонную минометную роту: быть в готовности, но пока не открывать огонь. Минометчики должны были переждать первые две минуты налета, а потом усилить его, выпустив за шестьдесят секунд сто пятьдесят мин на окопы высоты Безымянной, и так шпарить до тех пор, пока 3-я рота не достигнет рубежа для решительного броска и но подаст сигнала о прекращении обстрела.

Командиры отделений смотрели на старшего на огневой позиции — подпоручника Яворского. Заряжающие не сводили глаз с командиров отделений, натруженными крестьянскими руками держа у груди мины, словно купленных на базаре поросят. Подносчики поглядывали по сторонам и вперед, где град снарядов сыпался па позиции врага, и еще нет-нет да и бросали взгляд на того солдата, который удрал, но вернулся. Командир на этот раз простил его, по предупредил, что больше не помилует, если что. Так вот подносчики украдкой и поглядывали, не сдрейфит ли этот солдат снова. Андрейчак даже подумал: «У меня в халупе дочка осталась шестимесячная — я не удираю, а он же — холостяк!»

— Слушай, кавалер, — обратился Андрейчак к Генеку Таляреку, наводчику, и кивнул головой па того, «дезертира», но так, чтобы заметил офицер-политработник, к которому обычно обращались «гражданин поручник», хотя погоны он носил без единой звездочки.

— Рядовой, протрите мины ветошью и не крутите носом в ту сторону, откуда ветер не дует, — приказал ему Анфорович.

Андрейчак не успел вытереть уже давно чистые мины, потому что подпоручник Яворский поднял руку и, резко рубанув ладонью воздух, что было силы крикнул:

— Рота!… Огонь!

— Огонь! — повторили пять командиров расчетов, и каждый энергично махнул рукой, словно держал в ней топор.

Стволы с тихим вздохом приняли мины и тут же выплюнули их вверх.

— Залп! — крикнул в телефонную трубку Ежи Жук.

— Залп! — топорща усы, повторил капрал Косьцёлек на наблюдательном пункте.

Поручник Метлицкий внимательно смотрел на секундную стрелку. В грохоте артиллерийской подготовки он различил разрывы своих пяти мин. Ему даже показалось, что он уловил их вспышки в грязно-желтом облаке глиняной пыли.

— Сейчас будет в самый раз, — проговорил Метлицкий, обращаясь к Доманьскому.

— Наших не покалечь. Перенесешь вовремя? — спросил капитан.

— Перенесу. Впрочем, я пойду с тобой, а телефонисты потянут провод.

Доманьский поправил каску, приподнялся на носки, чтобы хоть чуточку быть повыше, и скорее пропел, чем крикнул:

— Штыки-и-и!…

— Штыки-и-и!… Штыки-и-и!… Штыки-и-и! — повторили командиры взводов и отделений, не дожидаясь конца команды.

— Примкнуть!

— Примкнуть… нуть… уть… — пронеслось по окопам, словно несколько раз щелкнул затвор, и вдруг все изумленно прошептали: — Генерал…

— Елки-палки! Верно, генерал, — повторил сержант Чайковский.

— Что, генерал?

— У ветряной мельницы стоит.

От ветряной мельницы остался лишь черный остов, и вот около него вырисовывался «виллис», а в нем стоял человек, рослая крупная фигура которого всем была хорошо знакома, и смотрел в бинокль.

Над лесом засвистало, завыло… Все невольно повернули головы в ту сторону. Над самыми вершинами деревьев пронеслись штурмовики. Они открыли огонь из пушек, выпустили реактивные снаряды, сбросили бомбы.

Тройной удар был неожиданный и мощный, словно гром в горах, усиленный многократным эхом. От этой картины захватывало дыхание. На высоте Безымянной земля горела белым термитным пламенем. Бомбы расшвыривали высоко в воздух глыбы горящей глины.

«Еще одна такая атака, и от моей роты ничего не останется, — подумал Доманьскнй. — Я туда аккурат на похороны поспею».

Нельзя было медлить ни минуты, и Доманьский, приподнявшись на носки, скомандовал: