Цирк Умберто

— Карасова Людмила, — изрекал тощий классный наставник, — да-с, балет — отлично, успеваемость — плохо. Новые времена-с!

Однажды к Вацлаву Карасу явился маленький, толстый человечек, непрерывно потевший и протиравший стекла очков: с дремучих бровей на них то и дело капал пот.

— Доцент эстетики движений доктор Шафранек, — представился он старому артисту, — я пришел к вам, пан директор, по поводу вашей внучки.

Это была тема, ради которой Вацлав Карас охотно отложил бы даже премьеру. Да и беседа, как он убедился, стоила того. Доцент Шафранек принадлежал к тем самоотверженным энтузиастам, которые всецело поглощены своим предметом. Это сразу же расположило к нему Вацлава. Озабоченный человечек прекрасно разбирался в вопросах современного балета, хотя и чересчур теоретизировал. Он пришел внушить старому Карасу, что в Праге нет никого, кто мог бы еще чему-то научить Людмилу. Девушка превзошла всех пражских танцовщиц; она необычайно талантлива и должна завершить свое хореографическое образование хотя бы у Рудольфа фон Лабана в Германии.

Карас внимательно выслушал его, а затем расспросил о деталях.

— Спасибо за информацию, пан доцент, — сказал он в заключение, — теперь мне ясно, что представляют из себя немецкие танцевальные школы. Да, несомненно, балет сейчас в моде. Я это и в театре ощущаю. Правда, у нас стремятся не столько к совершенству, сколько к разнообразию. Толпе уже мало обычной программы. Она жаждет чего-то более пикантного. Ей подавай ревю, пышное ревю с дюжиной голых танцовщиц и броским оформлением. Но я этого делать не стану. На мой жизненный манеж скоро выедет семидесятый год, и мне уже поздно перестраиваться. Не хочу променять большое искусство на пустяк, разум — на глупость. Люда — другое дело. Я верю, что она сможет подняться над всей этой пошлостью и дать миру нечто настоящее. Ее родителей в данном случае принимать в расчет не следует. Петр — хороший человек, но тряпка, да к тому же Костечки прибрали его к рукам. Я поставил на нем крест, еще когда узнал, что он собирается стать математиком. Но вышло хуже: он заделался философом-математиком. Философ-математик! Это, знаете ли, нечто вроде тигрольва — помеси льва с тигром. Иногда, по воле божьей, рождаются на свет и такие, но толку от них ни на грош. Можно ли подобному человеку доверить судьбу очаровательной молодой девушки, допустить, чтобы он руководил ею?! Меня это давно тревожит. Настало время вмешаться. Добром тут ничего не добьешься, я знаю. Придется, видимо, еще разок прикрикнуть по-укротительски.

— Превосходно, пан директор! — обрадовался доцент Шафранек. — Очень хорошо, что вы хотите сами устроить жизнь внучки.

— Да, хочу, но прежде я должен переговорить с ней. У меня есть одно условие. Если девочка примет его, то летом поедет в Германию.

Доктор Шафранек ушел в восторге. А днем на том же стуле сидела Людмила, гимназистка седьмого класса. Дедушка Вацлав сел напротив и взял ее за руку. Лицо его было необычайно серьезно.

— Люда, я разговаривал с доцентом Шафранеком. Не хотела бы ты поехать в Германию, к Лабану?

— Конечно, дедушка. А ты думаешь, это возможно?

— Есть две трудности. Первая состоит в том, что тебе придется уехать из дому и жить среди чужих людей. Я разузнал, что представляет из себя школа Лабана. Молодые женщины, молодые мужчины. Современные, передовые взгляды. Насмешки над мещанством. Что ж. Допустим. Но как, девочка, одобрить то, что может истощить твои жизненные силы? Ты уже не маленькая и понимаешь, о чем я говорю. Достаточно преждевременного увлечения, одного необдуманного шага… и девушка гибнет в расцвете лет.

— Дедушка, — без тени кокетства сказала растроганная Людмила, — у меня и так полно кавалеров. Среди них есть очень милые мальчики. Но я хочу танцевать. Я хочу стать настоящей балериной. Я хочу стать знаменитой. И, пока я этого не добьюсь, для меня ничего не существует. Ты веришь мне?

— Но здесь ты с нами, здесь тебя в какой-то мере оберегает семья. Там же ты будешь одна, и тебе не на кого будет опереться.

— Да, но ведь я твоя воспитанница. Твоя, а не папина и не мамина. Ты знаешь меня. И знаешь, что мне можно верить.

— Так-то оно так, но все же я хочу, чтобы ты торжественно поклялась. Пусть моя совесть будет чиста. Я тебя предупредил, предупредил со всей серьезностью, и ты дала мне слово. Если не сдержишь его, я очень огорчусь, но скажу себе: значит, спасти ее было нельзя, зло заключалось в ней самой.

— Сдержу, дедушка, сдержу!

Слезы брызнули у нее из глаз.

— Хорошо, детка, обещай же мне, что не заведешь романа до тех пор, пока не добьешься успеха. Когда я прочту о том, что ты добилась своего, ты будешь свободна от данного тобою обещания. И тогда — делай что хочешь. Обещаешь?

— Обещаю, дедушка.

Вашек наклонился к внучке и расцеловал ее в обе щеки. Люда порывисто прильнула к нему.

— И второе, — вновь повеселев, продолжал Карас, — как вызволить тебя из дому?

— Вот этого я не знаю, дедушка. Может быть, потихоньку собраться да улизнуть?

— Этот способ мне не очень-то по душе, разве как крайняя мера… Я хочу предложить другое. Только ты должна мне немножко помочь. Но имей в виду — дело нелегкое, совсем нелегкое!

— Говори, я на все согласна! — воскликнула Людмила, видя по глазам деда, что тот замышляет какую-то хитрость.

— Тебе придется пойти на большую жертву — провалиться в гимназии.

— Ой, — обрадовалась девушка, — да это же замечательно! Если надо, я провалюсь по латыни, по греческому, по истории, по географии, по расчудесной папиной математике — ты только скажи!

— Прекрасно. И чем хуже будут у тебя отметки, тем лучше. С табелем домой не заходи, беги прямо ко мне. Остальное я беру на себя.

До конца учебного года оставалось четыре месяца. Карасова Людмила, ученица седьмого класса, проявила за это время чудеса безделья и невежества. Учителя были вне себя от гнева и предвкушали заслуженную кару. Пятерки [191] сыпались со всех сторон. «Да-с, балет — на отлично, а вот знаний-с ни на грош. Новые времена — новые нравы, еще одна пятерка, садитесь, да-с».

Она примчалась из гимназии в варьете, размахивая табелем.

— Дедушка, я сделала все, что могла! Шесть пятерок — только этот негодный математик опять поставил мне тройку, трус противный! Не хочет ссориться с папой.

— Ничего, детка. Теперь ты пойди погуляй, а я приглашу на манеж твоего отца.

Он позвонил Петру по телефону и сказал, что ему необходимо с ним переговорить. Петр Карас, профессор университета, тщетно старался угадать, зачем понадобился отцу. Войдя в кабинет Караса, он увидел, как старик, стоя посреди комнаты, с наслаждением щелкает длинным шамберьером.

— Папа, спрячь, пожалуйста, эту штуку! — воскликнул он, остановившись у двери. — Ты ведь знаешь, я терпеть ее не могу.

— Заходи, заходи, Петр, присаживайся. Пора нам с тобой свести кое-какие счеты. Тебе уже сколько? Сорок два? Сорок три? Я жду платы с той поры, когда ты был еще мальчиком. Ты, верно, помнишь, как все мы старались приохотить тебя к цирку. Я, мать, бабушка, дед — все мы мечтали о том, что ты продолжишь дело умбертовцев. Но тебе это и в голову не приходило.

— Не приходило.

— Так. Это ты помнишь. Не лежала у тебя душа к нашему делу! Уж мы и так и этак тебя испытывали, но ты каждый раз пасовал. Пришлось нам уступить, отказаться от своих мечтаний и примириться с тем, что ты уйдешь из нашей среды.

— Да. Вы проявили столько чуткости… Это было поистине счастьем для меня. Я бы не перенес жизни в цирке.

— Значит, мы поступили правильно?

— Да. Я никогда и не отрицал этого.

— Прекрасно. А теперь, если ты человек с характером, тебе следует поступить подобным же образом: Людмила провалилась в гимназии…

— По математике?!

— Нет, по математике у нее, как всегда, тройка. Для тебя это просто реклама.

— Нечего сказать — хороша реклама!

— Если учесть, что по шести другим предметам она провалилась… Вот ее табель.

191

По чешской пятибальной системе пятерка — низшая отметка, равнозначная нашей единице.