Страница 29 из 33
Итак, причиной взрыва страстей во Франции 1989 года было не недовольство по поводу общего положения в стране, а эмоции интеллектуалов, которые получили столь широкую огласку только потому, что некоторые из участников споров благодаря усилиям прессы приобрели большой вес в глазах общественности [219]. Нападки ревизионистов на революцию были вызваны не страхом перед возможными социальными потрясениями, но сведением внутренних счетов. Ревизионисты порывали с собственным прошлым, то есть с тем марксизмом, на котором, как отметил Раймон Арон, в течение 30 лет после освобождения основывались все менявшиеся, как парижская мода, идеологические течения интеллектуалов [220]. Не будем глубоко вдаваться в историю вопроса. Достаточно сказать, что она уходит своими Корнями в годы фашизма или, вернее, антифашизма, когда последователи просветителей XVIII века и республиканцы с их традиционными ценностями — верой в разум, науку, прогресс и права человека — оказались в одном лагере с коммунистами. (Как раз в это время коммунистические партии, и среди них ФКП, твердо встали на позиции беспощадного сталинизма, в результате чего в 1935—1945 гг. компартия стала наследницей якобинских традиций и самой большой политической организацией страны.)
Конечно же, не все французские интеллектуалы левого толка были или стали членами компартии, хотя число студентов-коммунистов в послевоенной Франции, особенно в ряде привилегированных учебных заведений, впечатляет. В первый период «холодной войны» четверть студентов, обучавшихся в «эколь нормаль», учебном заведении, известном своими левореспубликанскими традициями, были членами ФКП [221]. (Заметим, кстати, что до войны в Латинском квартале преобладали в основном ультраправые настроения.) Как бы то ни 120 было, вне зависимости от того, сколько интеллектуалов находилось в компартии, не вызывает сомнения тот факт, что «со времен освобождения до 1981 года ФКП оказывала гипнотизирующее воздействие на радикальную интеллигенцию Франции», поскольку она являлась массовой партией левых сил. Более того, с падением влияния старой социалистической партии, которую лишь впоследствии перестроил на новой основе Миттеран, она была практически единственным политическим представителем левых [222]. К тому же, поскольку с распадом антифашистского блока в 1947 году и вплоть до 80-х годов почти все правительства формировались на основе партий центра и правых (голлистских) партий, интеллигенты почти всегда оставались в оппозиции. Что же касается серьезного пересмотра дальнейших перспектив левых сил в свете политических событий 50—60-х годов, то его откладывали до окончания правления де Голля, а после короткой вспышки бунтарских выступлений, породивших определенные иллюзии, в конце 60-х годов, сочли, что в этом нет необходимости. Отставка генерала и разочарование, постигшее интеллигенцию после краха иллюзий 1968 года, ознаменовали также конец эры господства марксизма в их среде. Реакция на это событие во Франции была особенно острой в силу того, что разрыв между абстрактной теорией и социальной реальностью, которые должны были быть как-то связаны, оказался слишком велик, и если связь между теорией и реальностью еще и оставалась, то в виде очень рафинированной философской мысли, труднодоступной большинству. Мода в одежде диктует цвет, то же происходит и в идеологии. Прошло совсем немного времени, и отыскать марксиста стало почти так же трудно, как старомодного позитивиста, а те, кто уцелел, не принимались в расчет. О Жан Поле Сартре забыли еще при его жизни. Когда же после смерти Сартра один американский издатель решил купить права на издание его биографии, то, к своему удивлению, обнаружил, что ни один французский издатель не счел выгодным сделать соответствующий заказ*. Сартр исчез из поля зрения Пятого 121 квартала**, хотя успех написанной Анни Коэн-Солаль биографической книги о нем во Франции и ряде других стран свидетельствовал о том, что его имя еще значило многое для широкой публики.
* Автор наконец был найден; заказ на написание книги на французском языке был сделан из Нью-Йорка, а права на издание были проданы французам.*
** Речь идет о районе Парижа, в котором находится Латинский квартал. (Прим. ред. )*
Кризис французского марксизма отразился и на отношении к Великой французской революции. Не надо забывать, что французские левые были воспитаны на революции и в первую очередь на якобинстве. А если говорить конкретнее, то революционная история Франции во многом заменяла им политическую теорию и отвечала на все их вопросы, что убедительно доказал Тони Джудт [223]. Поэтому отказ от старых радикальных убеждений автоматически подразумевал ревизию истории революции. Однако эта ревизия, как не преминул отметить Джудт, на самом деле была направлена не против марксистского ее толкования; пересматривалось все, что делали французские интеллектуалы радикальных взглядов начиная с 40-х годов прошлого века, и, как мы уже видели, все, что делали французские либералы начиная с 20-х годов того же столетия. Это было наступление на основные позиции французской интеллектуальной традиции, а значит, не только на Маркса, но и на Гизо, и на Конта.
Однако существуют и другие, не связанные с эмоциями причины, по которым начиная с 70-х годов развенчание французской революции не казалось уже, как раньше, кощунством.
Первая из них связана исключительно с Францией. Со времен второй мировой войны страна претерпела столь глубокие изменения, что стала почти не узнаваемой для тех, кто бывал здесь до войны. Многие скептические замечания в отношении буржуазного характера французской революции основываются на сравнении сегодняшней модернизированной Франции — Франции развитой промышленности, передовой технологии, преобладающего городского населения — с преимущественно сельскохозяйственной и мелкобуржуазной Францией XIX века; на сравнении Франции 40-х годов нынешнего века, в которой 40 % населения было занято в сельском хозяйстве, с Францией 80-х годов, в которой лишь 122 10% населения связано с фермерством. Экономическое преобразование страны после второй мировой войны не имело ничего общего с революцией 1789 года. Невольно напрашивался вопрос о том, что сделала буржуазная революция для капиталистического развития. Вопрос этот не праздный, хотя не надо забывать, что по стандартам XIX века Франция была одной из самых развитых в экономическом отношении стран, а контраст между тем, что представляли из себя другие развитые капиталистические страны до 1914 года, и тем, чего они достигли после 1970 года, не менее разителен, чем во Франции.
Высказанная Фюре и его сторонниками точка зрения, что все, связанное с революцией, уже не актуально для Франции, что революция закончилась, что все ее уроки наконец учтены, по крайней мере понятна, если мы по-настоящему оценим, что, за исключением периодов до создания и сразу после падения IV Республики — с 1789 по, скажем, 1958 год, — во французской политике наблюдалась в этом отношении удивительная последовательность и преемственность. В течение всего этого периода отношение к революции (ее приятие или неприятие) определяло принадлежность к правым или левым, а после исчезновения угрозы «бонапартизма» (который для французов тоже был связан с революцией) — принадлежность к сторонникам или противникам республики. После второй мировой войны все изменилось. В отличие от Петена, режим которого был отмечен классическими чертами антиреволюционной реакции, де Голль, несмотря на его традиционные католическо-монархические взгляды, был первым подлинно республиканским лидером из числа правых. Политика V Республики коренным образом отличалась от политики ее предшественниц, хотя даже лидеры IV Республики, временно устранившие старых ультраправых и временно выдвинувшие на передний план католическо-демократическую партию, в какой-то мере отошли от традиции. В тот же период, правда, огромное влияние приобрели вознесенные на волне Сопротивления левые республиканцы, чья идеология определяла жизнь как минимум целого поколения послевоенной Франции, причем все они — и радикалы, и социалисты, и коммунисты — рассматривали Сопротивление как 123 продолжение традиций французской революции. Однако все левые партии начали затем терять влияние или оказались в изоляции. Партия радикал-социалистов, составлявшая главную силу III Республики, ушла в тень, и даже сам Пьер Мендес-Франс не смог возродить ее. Социалистическая партия едва удержалась на плаву в годы IV Республики и неминуемо ушла бы с политической арены, если бы Франсуа Миттеран в начале 70-х годов не возродил ее в той форме, которая имела мало общего с прежней Французской секцией Рабочего Интернационала. Коммунистическая партия закрепилась на определенных позициях и прочно удерживала их вплоть до 80-х годов, но тем более резким оказалось потом падение ее влияния. Не удивительно поэтому, что юные и даже уже не юные вундеркинды послевоенного выпуска Национальной школы управления, а также другие политики-технократы и политические обозреватели считали французскую революцию чем-то весьма далеким от современной французской политики.
219
Cм. Hamon H., Rotman P. Les intellocrates: Expèdition en haute in telligentsia. — P. 1981. Возможно, немаловажен тот факт, что из 25 человек, имена которых входят в список интеллектуалов, играющих главенствующую роль в распространении идей, лишь один человек имеет весьма много трудов по истории Великой французской революции — Франсуа Фюре, хотя треть из них — действующие историки или историки по образованию.
220
«Вот уже тридцатилетие парижские идеологические моды не обходятся без очередной интерпретации марксизма» (Aron R. Mémoires. — P., 1983. — P. 579).
221
Le Roy Ladurie E. Paris-Montpellier: P. С — P. S. U. — P. 44—45.
222
Judt T. Marxism and the French Left. — Oxford, 1986. — P. 183.
223
Judt T. Marxism and the French Left. — Oxford, 1986. — P. 177: «Символические моменты революционного опыта 1789—1794 годов и в меньшей степени 1848 и 1871 годов были взяты на вооружение в качестве отправных моментов всеми учеными-мыслителями. Большинство французских ученых, которым за тридцать, не только обязаны своим пониманием политического климата широко популяризованным работам этих мыслителей (Матьеза, Жоржа Лефевра, Альбера Собуля, а также Жореса и Люсьена Герра), но также и вынуждены вновь обращаться к ним в поисках эмпирической основы для своих метафизических заключений. Для них Великая французская революция — это процесс, в котором в любой момент можно найти ответ на любой нерешенный вопрос в реальной политической жизни Франции».