Польский детектив

Польский детектив

Барбара Гордон

Ночные мотыльки

— Вы хотите, чтобы я рассказал о каком-нибудь необычном, неординарном деле? — Капитан Себастьян Хмура улыбнулся и поглядел на меня серо-зелеными глазами, в которых я заметила добродушную насмешку.

— Вот именно, — заявила я. — Меня интересует дело оригинальное — такое, например, в котором бы никто никого не ограбил, никто не заложил приятеля-спекулянта и никто никого не шантажировал прошлым времен оккупации.

Хмура стал серьезным:

— У нас с вами, пани Барбара, разные взгляды на жизнь. Я каждое уголовное дело считаю необычным, неординарным и оригинальным. Каждое нарушение общественного порядка и норм законности является исключением, а не правилом. Даже если какой-то вид преступлений встречается чаще, чем иные.

— Вы правы, — с готовностью поддакнула я. — Видимо, я неправильно выразилась. Просто хотелось, чтобы вы рассказали о таком преступлении, при вскрытии которого традиционные методы расследования оказались неэффективными, а результаты — непредсказуемыми.

— Нет никаких традиционных методов расследования, пани Барбара, — снова поправил меня Хмура, — методы все время изменяются и совершенствуются. Развитие науки и техники все больше помогает нам бороться с преступностью.

— Знаю, — кивнула я, решив не отступать до конца. — И все-таки я прошу вас припомнить такое дело, в котором были бессильны все ваши лаборатории, экспертизы и картотеки.

Телефон на письменном столе зазвонил. Хмура взял трубку. Пронзительный женский голосок достиг моих ушей, в потоке слов настойчиво повторялось одно — «совещание».

— Да, — ответил Хмура щебечущей телефонной трубке. — Хорошо. Сейчас буду.

Я разочарованно вздохнула и принялась укладывать обратно в сумку блокнот и авторучку.

— Похоже, сегодня ничего не получится, пан Себастьян. Я вам позвоню на будущей неделе.

— Да нет же, пани Барбара, — видимо, Хмуре стало жаль меня, и он решил проявить великодушие. — Мы сделаем иначе. Я вспомнил одно дело, которое, возможно, заинтересует вас.

Он подошел к шкафу, стоящему в углу комнаты, достал пухлую папку и положил ее передо мной. Старый хитрец. Ведь она заранее была приготовлена для меня. В Главной комендатуре милиции не принято, чтобы протоколы законченных дел валялись в кабинетах сотрудников. Для этого есть архив. Себастьян Хмура не счел, однако, нужным что-либо объяснять. Он сказал:

— Возможно, вас удивит содержание этой папки. Там не так уж много официальных документов, протоколов, рапортов и заключений экспертов. Все это произошло несколько лет назад. Чтобы найти убийцу, мне пришлось иметь дело не с электронным микроскопом и химическими анализами, а использовать другие средства, хотя и техникой я тоже пользовался.

Мне пришлось основательно познакомиться со средой, в которой разыгралась драма, вникнуть в судьбы и характеры ее участников. Так что я собирал разные материалы — все, что могло хоть как-то дополнить портреты действующих лиц этой истории. Я часто делал записи, не официальные, а так, личные, для себя. Однако они остались в этой папке, потому что… — он снова улыбнулся своей смутной, печальной улыбкой, — ну потому что в результате именно они стали основой для окончательных выводов. Так решило мое начальство.

— Спасибо, пан Себастьян. Думаю, что я успею просмотреть все это, пока вы не вернетесь с совещания.

Он кивнул мне на прощание и ушел — ровным, неспешным шагом. Походка человека, который способен вынести многое. Как-то Хмура сказал мне, что он научился так ходить во время войны в партизанском отряде.

А я осталась один на один с розовой папкой, черные тесемки которой были завязаны кокетливым бантиком.

Из коридора доносились отголоски обычного учрежденческого быта: открывались и закрывались двери, кто-то вполголоса разговаривал, где-то звонил телефон, стучала пишущая машинка. А с другой стороны, из-за окна, напоминал о своем существовании город: шаги прохожих, грохот и звон трамваев, гул машин, сворачивающих с Пулавской улицы к подъезду комендатуры.

Через минуту я перестала слышать все это. Я развязала черные тесемки и с некоторым удивлением начала просматривать материалы из розовой папки, на которой, кроме нормальных архивных обозначений, было старательно написано черной тушью кодовое название дела: «НОЧНЫЕ МОТЫЛЬКИ».

1

Вырезка из журнала «Мир экрана»: статья с цветными фотографиями журналиста Ромуальда Дудки из цикла «Творческие планы мастеров кино». На полях надпись авторучкой: «Место преступления».

Журналист пишет:

«Организовать встречу со Славомиром Барсом — дело нелегкое. И это неудивительно. Художник такого масштаба, которому наша кинематография обязана не одним успехом, не хозяин своего времени. И все-таки я должен взять у него интервью. Миллионы людей в Польше — да и во всем мире — нетерпеливо спрашивают: над чем сейчас работает волшебник десятой музы? Чем еще он нас порадует? Миллионы зрителей с замиранием сердца ожидают новых фильмов Славомира Барса.

Я отправляюсь в творческое объединение „Вихрь“ на поиски маэстро. К сожалению, его нет. Секретарша объясняет, что художественный руководитель „Вихря“, пан Барс, сейчас находится на киностудии. Но на студии его тоже нет. Кажется, он на натурных съемках. Я жду несколько дней. И вот наконец хорошие новости: Славомир Барс готов принять представителя журнала „Мир экрана“ на своей даче под Варшавой, где в тиши и одиночестве рождается его новое произведение.

Я выхожу из электрички, миную лесок, потом другой — в этих пригородных перелесках кое-где торчат летние домики, — и вдруг перед моими глазами открылся сказочный вид. Бунгало — чудо в зачарованном лесу. Безупречный вкус хозяина дома свел в одно гармоничное целое природу и творение рук человеческих. Отливающая лазурью зелень елей контрастирует с кремовой белизной песчаника, из которого построен дом.

Много пришлось потрудиться опытному садовнику, чтобы казалось, что дом окружен нетронутым, девственным лесом. Среди буйных зарослей папоротника голубеют поляны лесных колокольчиков. Здесь — лужайка брусники, там — черники, а вот — заросли ежевики. Рука так и тянется сорвать великолепный боровик, сияющий своим глубоким теплым коричневым цветом во мху, но предостерегающий жест хозяина дома, вышедшего мне навстречу, останавливает меня. Здесь нельзя ничего трогать. Все должно быть так, словно тут никогда не ступала нога человека…

По лугу, расстилающемуся на склоне холма, среди высокой — по пояс — травы, среди ромашек и маков можно дойти до великолепного бассейна, выложенного лазурным кафелем. Над ним — стройная фигура, готовая к прыжку. Славомир Барс помахал ей рукой, добродушно улыбнулся. И через мгновение изящная женщина плавной безупречной дугой прочерчивает воздух и исчезает в воде. Ни один из тех, кто хоть немного следит за развитием польской кинематографии, не ошибется: да, это супруга Славомира Барса — Божена Норская, которая создала незабываемые образы в таких выдающихся фильмах, как „Возвращение ночи“, „Бальбина просыпается“, „Никуда“ и „Дорога во мгле“.

Славомир Барс приглашает меня в дом. В обширном салоне-столовой, интерьер которого выдержан в латиноамериканском стиле, мы выпиваем по чашечке настоящего чая мате. Я спрашиваю маэстро, это ли его любимый напиток и не испытывает ли он трудностей в пополнении запасов этого экзотического деликатеса.

— Лично я охотнее всего пью жасминовый чай. А этот привезен из Коста-Рики — совсем немного, на пробу. Мы с женой как раз вернулись с кинофестиваля в Цитроне.

Я почтительно склоняю голову. Вся наша пресса писала об огромном успехе, который имел в Цитроне польский фильм „Их двое и ничто“. Правда, под давлением западных продюсеров приз „Золотой лимон“ получил „Негатив“ Антониони, но создатель фильма „Их двое и ничто“ Славомир Барс, сценарист и режиссер, завоевал исключительно престижный в кинематографических кругах специальный приз Гильдии рецензентов некассовых фильмов. А Божена Норская за главную роль в этом фильме получила приз „Серебряное Зеркальце“, присуждаемый парикмахерами Цитрона самой оригинально причесанной актрисе фестиваля.

— Кто еще, кроме вас, представлял Польшу на этом новом фестивале? — с интересом спрашиваю я.

Славомир Барс разводит руками:

— К сожалению, смогли поехать только мы. Вы ведь понимаете: валюта…

Мы медленно прохаживаемся по дому Барсов. Широкие стеклянные двери из салона ведут в сад через окружающую весь дом террасу. Здесь нет ненужных коридоров. Одна дверь выходит в небольшую прихожую, где можно бросить пальто на широкую скамью, покрытую афганским ковром. Лишь отсюда можно попасть в коридор, в конце которого ворота, ведущие на улицу.

Другая дверь из салона позволяет заглянуть в огромную, современно оборудованную кухню. Здесь хлопочет домработница пани Катажина, которая готовит обед под руководством хозяина дома, известного своими кулинарными талантами гурмана, каких уже немного осталось в Польше — стране молочных баров и точек общепита, работающих по принципу самообслуживания.

Третья дверь открывает перед нами сказочный мир: это настоящая феерия красок. Я останавливаюсь в изумлении. Не оказался ли я вдруг в лаборатории ученого-естествоиспытателя?

Славомир Барс улыбается. Он понимает чувства человека, пораженного глубиной и многосторонностью личности художника.

— Некоторые думают, — говорит он тихо в задумчивости, словно бы про себя, — что работа режиссера сводится к тому, чтобы взять кинокамеру, найти подходящую тему и суметь руководить актерами. Но это не так. Таким путем можно работать лишь над серой, второстепенной лентой, предназначенной для развлечения массового зрителя. Но если создатель фильма относится к своему делу серьезно, если работа его основана на глубокой духовной потребности донести до людей истинные ценности, он должен постоянно обогащать свой интеллект, углублять переживания, расширять контакт с миром. Естественно, особым, лишь ему присущим образом, который часто бывает непонятен или странен для других. Надо жить широко. Надо встать лицом к любой проблеме и посмотреть со стороны, объективно, на то, что собираешься использовать как материал.

— Так, как мы сейчас смотрим на этих прелестных мотыльков, — робко заметил я, когда Славомир Барс умолк.

— Может быть, именно так, — загадочно усмехнулся он.

Мы находились в комнате, где светло-кремовые стены были сверху донизу заполнены застекленными витринами, а под стеклом, словно на дне неглубокого прозрачного озера, приколотые острыми булавками переливались всеми цветами радуги бабочки. Посреди комнаты стояли застекленные шкафы, полные разноцветных экспонатов. Солнечный свет, льющийся через огромное — во всю стену — окно, придавал особый блеск атласным и бархатным крыльям насекомых, которые казались живыми, трепещущими, хотя были мертвы и неподвижны в своих стеклянных гробиках.

— Коллекционирование бабочек — это мое хобби, — сказал Славомир Барс. — Впрочем, я отношусь к этому серьезно, по-научному, как вы видите.

Мы подошли к широкому подоконнику. В ящиках, коробочках и банках здесь разместилась целая лаборатория. Я в этом не разбираюсь, и мне трудно было расспрашивать о деталях. Я лишь склонился над рамой, с которой было снято стекло, видимо, для того, чтобы перегруппировать или дополнить коллекцию.

— Здесь самые большие бабочки в мире, — объяснил хозяин дома, — и, я думаю, самые яркие. Вот американская гигантская ночная бабочка — эребиус, с размахом крыльев двадцать семь сантиметров, а это зеленовато-голубой экземпляр — необыкновенно редкий махаон-маака из уссурийской тайги. Вот мадагаскарская урания — зелено-черно-розовая с тройной полоской по краю крылышек. А вот „мертвая голова“, видите, на брюшке отчетливый рисунок человеческого черепа. Название грозное, правда? „Мертвая голова“ — единственная среди бабочек, дневных и ночных, издает знаменитый крик.

— Крик? — удивился я. — Мне никогда в голову не приходило, что бабочки могут кричать. Мы привыкли говорить о „беззвучном полете“ этих немых созданий.

— Да, она издает резкий, скрипучий свист, выталкивая из пищевода струю воздуха.

— А это — новый экземпляр в вашей коллекции? — спросил я, указывая на яркую бабочку, лежащую на марлевой подушечке. На темно-коричневом фоне бросались в глаза яркие полосы: на верхних крылышках — две голубых, на нижних — две оранжевых.

— Только что привез из поездки. Южноамериканская нимфалида.

— Красивая, — похвалил я.

Славомир Барс слегка приподнял брови. Он удивился этому неподходящему определению.

— В коллекции, — снисходительно поправил он меня, — важно не то, чтобы экспонаты были „красивые“, как вы сказали. Я, например, больше всего люблю рассматривать таких вот небольших серо-коричневых ночных мотыльков. — Он остановился перед одной рамой.

— Обратите внимание на эти тоненькие золотистые полоски на крылышках. Или вот: узор напоминает срез дерева. Вот это и есть настоящая красота. Тонкая, изысканная, сдержанная.

— Правило, которого вы придерживаетесь и в своих фильмах? — сказал я, желая направить нашу беседу в русло более для меня безопасное и более важное для читателей моего репортажа.

Мне показалось, что Славомир Барс принял мое сравнение с удовольствием и одобрительно улыбнулся. Мы вышли из мастерской, заглянули на минуту на второй этаж, где разместились две спальни — одна в стиле рококо, пани Божены, другая, Славомира Барса, — в стиле средневекового рыцарского покоя, и снова оказались в просторной центральной комнате, полной экзотических растений, африканских масок и тотемов, мексиканских скульптур, индийских тканей, кувшинов и циновок.

Он молчал, ждал моего вопроса.

Я наконец отважился и с трепетом спросил:

— Каковы ваши творческие планы?

Славомир Барс снял очки, потер глаза движением, в котором вдруг проскользнула усталость, и какое-то время глаза его скользили по зеленому лугу, усыпанному маками и ромашками, помолчал и ответил:

— У меня созревает план перевести на язык кино величайший шедевр нашей литературы — „Пана Тадеуша“. Уже определились основные черты принципа экранизации национальной эпопеи. Но о деталях говорить пока рано.

— Понимаю, — я почтительно склонил голову. — Такой труд требует огромной сосредоточенности и творческого напряжения. Последний шляхетский набег! Массовые сцены! Встреча наполеоновских войск! Костюмы, характеры, размах!

— Нет, нет, — возразил Барс мягко, но решительно. — Не так должно быть сегодня прочитано это великое произведение, если мы хотим приблизить его к современному зрителю. Я срываю с „Пана Тадеуша“ маску идиллии. Нахожу и обнажаю истинные конфликты: конфликт власти, конфликт провинциализма с духом эпохи, несущим дыхание большого мира. По моему мнению, главным героем является Граф. Он чувствует ужас гибнущего мира, он знает, как одинок человек перед лицом катастрофы. Кроме того, его увлечение тринадцатилетней Зосей гораздо интереснее примитивной юношеской любви Тадеуша. Пара Тадеуш — Зося — это уступка Мицкевича условным приличиям эпохи. Но страсть Графа — это сюжет современный. Это же Набоков! Это комплекс Лолиты!.. Зрелый, опытный мужчина и женщина-ребенок…

Я был ошеломлен:

— Значит, это будет фильм философско-психологический? Камерный?

— В высшей степени. Много крупных планов, массовые сцены будут лишь отделять основные эпизоды друг от друга.

— А заключительный полонез…

— О, да, но в совершенно иной трактовке. Я обнажаю исторический подтекст. Ведь будущее поражение Наполеона необыкновенно остро чувствуется в „Пане Тадеуше“. Я представляю заключительную сцену примерно так: под звуки полонеза в чудный летний день разноцветная лента танцующих, празднично одетых людей движется от старого имения, через парк, вьется по полю с созревающей пшеницей. Налетает вихрь, срывает листья с деревьев, пригибает к земле колосья, сдирает с танцоров богатые одежды, запутывает длинные волосы женщин. Строй танцующих ломается, каждый ищет защиты и спасения. Начинает падать снег, все гуще. Среди метели, которая заметает танцоров, маячат сани, запряженные белыми конями. Сани равнодушно пролетают мимо танцоров, которые пытаются выбраться из сугробов. Это Наполеон развевает польские сны о свободе.

Из метельной мглы, в такт полонезу, появляются остатки наполеоновских войск, в лохмотьях, испачканных кровью. Среди них Тадеуш с рукой на перевязи, он опирается на палку, хромает, ноги его почти босы, обвязаны тряпками. Он бредет к сельскому кладбищу, у стены которого стоит Граф со скрещенными на груди руками. Долго и красноречиво смотрят они в глаза друг другу. Все покрыто мглой. Среди кладбищенских крестов блуждает женщина в трауре. Мы не знаем, то ли это Зося, то ли Телимена над могилой Зоей. Все исчезает в снежном вихре. Звуковой ряд — полонез, звучащий все более нескладно, неритмично, наконец, совсем фальшиво.

— Какой великолепный символ! — сказал я. — Думаю, что поэт даже в самых смелых мечтах не предчувствовал, что кто-то может прочитать эту поэму таким образом.

Видимо, Славомиру Барсу понравилось то, что я понял его замысел. Он продолжал дальше говорить о своих планах:

— Я думаю, не снять ли мне заключительную сцену на свалке. Мусорная свалка прочно вошла в нашу кинематографическую лексику. Это великолепный символ, простой и в то же время глубокий, краткий и драматический образ загубленных польских судеб. Но, пожалуй, наполеоновской эпохе больше подходит мгла.

Последние слова Славомира Барса внимательно слушала его супруга, пани Божена. Она стояла на пороге, закутанная в мягкий пушистый купальный халат золотисто-пепельного цвета. На его фоне резко выделялись длинные блестящие черные волосы, гладко причесанные, и яркие голубые глаза. В руках она держала удивительного кота. Это был сиамский кот с голубыми глазами, черной мордочкой и светлой шерстью — цвета кофе с молоком.

Я хотел погладить его, но пани Божена отступила, а Славомир Барс предупредил меня:

— Йоги — настоящий дикарь, не любит чужих. Он может очень сильно поцарапать вас.

Я попрощался с любезными хозяевами — нашей знаменитой кинематографической семьей. От имени читателей журнала я сердечно поблагодарил их за время, которое они мне уделили, и за интересную беседу. Теперь вся Польша будет с нетерпением ждать той минуты, когда наконец появится анонс: „Сегодня — премьера! Новый польский цветной широкоформатный фильм — национальная эпопея „Пан Тадеуш“. Сценарий Славомира Барса по мотивам поэмы Адама Мицкевича. Постановка Славомира Барса. В главных ролях Божена Норская и Михал Прот…“»