Страница 11 из 12
Пилюкин никогда не отличался беззаветной храбростью. А тут он и вовсе чуть не помер от страха.
— О-о-о-ой!.. — тихонько подвывал он, пытаясь оторвать от ступеньки свои сразу одеревеневшие ноги. Наконец он их оторвал и с такой быстротой бросился наутёк, что только пятки засверкали.
Когда за Гогой с грохотом захлопнулась дверь его квартиры, Хоттабыч позволил — себе стать видимым. Скорчившись от боли, он рассматривал свою левую ногу, которой изрядно досталось от когтей ошалевшего Хомича.
— О проклятый отрок! — простонал Хоттабыч, предварительно удостоверившись, что он остался на лестнице в полном одиночестве. — О собака среди мальчиков!..
Он замолк и прислушался.
По лестнице, объятый самыми грустными мыслями, медленно подымался его юный спаситель Волька Костыльков.
Хитрому старику не хотелось попадаться сейчас ему на глаза, и он быстренько растаял в воздухе.
VIII. ГЛАВА, СЛУЖАЩАЯ ПРЯМЫМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Как ни заманчиво было бы представить Вольку Костылькова мальчиком без единого недостатка, но вошедшая в поговорку правдивость автора этой повести не позволяет ему этого сделать. И если зависть справедливо считается недостатком, то, к великому нашему сожалению, приходится признать, что Волька иногда испытывал это чувство в достаточно сильной степени. В последние дни он завидовал Гоге. Ещё задолго до экзаменов Гога хвастался, будто мама обещала подарить ему щенка, овчарку, лишь только он перейдёт в седьмой класс.
— Ну да! — с натугой фыркнул тогда Волька, чувствуя, что прямо-таки холодеет от зависти. — Так тебе и купили!
Но в глубине души он сознавал, что Пилюлины слова очень похожи на правду: всему классу было известно, что Гогина мама ничего не жалеет для своего сыночка. Себе во всём откажет, а уж Гоге такой подарочек отвалит, что весь класс просто закачается.
— Обязательно подарит, — строго повторил Гога. — Мама для меня, если хочешь знать, ничего не жалеет. Раз обещала, значит, купит. В крайнем случае, возьмёт денег в кассе взаимопомощи и купит. Её на заводе знаешь как ценят!
Гогину маму и в самом деле очень ценили на заводе. Она работала старшей чертёжницей, была женщиной скромной, весёлой, работящей. Её все любили — и на заводе, и соседи по дому. Её даже Гога по-своему любил. А уж она в Гоге просто души не чаяла.
Словом, раз она обещала купить овчарку, значит, купит.
И, может быть, именно в эту горестную минуту, когда он, Волька, подавленный обрушившимися на него за сегодняшний день переживаниями, медленно поднимается по лестнице, совсем рядом, в тридцать седьмой квартире, уже возится с великолепным весёлым и мохнатым щенком-овчаркой Гога-Пилюля, тот самый Пилюля, который меньше кого бы то ни было в их классе, в их школе, пожалуй, во всех школах Москвы достоин такого счастья.
Так думал Волька, и единственное, что его хоть немножко утешало, было то соображение, что вряд ли Гогина мама, даже если она и в самом деле собиралась подарить Гоге собаку, уже успела это сделать. Ведь Гога только несколько часов тому назад сдал последний экзамен за шестой класс. А купить щенка не так уж просто. Не зайдёшь в магазин и не скажешь: «Заверните мне, пожалуйста, вон того щенка…» Собаку ещё поискать надо…
И вот, представьте себе, в то самое мгновение, когда бабушка открыла Вольке, из-за дверей квартиры номер тридцать семь донёсся высокий заливчатый собачий лай.
«Купила-таки! — с горечью подумал Волька. — Овчарку… Или, может быть, даже боксёра…»
Это было совершенно невыносимо — представлять себе Гогу владельцем настоящей, живой служебной собаки, и Волька поскорее захлопнул за собой дверь, чтобы только не слышать больше волнующего, невообразимо прекрасного, волшебного собачьего лая. Он успел ещё, правда, услышать испуганное восклицание Гогиной мамы. Очевидно, собака укусила Гогу.
Но даже это соображение не могло утешить нашего юного героя…
Отец ещё не вернулся с работы. Он задержался на заседании завкома. Мама после занятий в вечернем университете, очевидно, зашла за ним на завод.
У Вольки, несмотря на все его усилия казаться спокойным и счастливым, было такое мрачное лицо, что бабушка решила первым делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.
— Ну как, Воленька? — нерешительно осведомилась она, когда её единственный внучёк быстро управился с обедом.
— Да как тебе сказать… — неопределённо ответви Волька и, на ходу стаскивая с себя футболку, отправился спать.
Бабушка с молчаливым сочувствием проводила его ласковым и печальным взглядом. Нечего было расспрашивать — всё было ясно.
Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на свежей, прохладной простыне, но покоя не обрёл.
На столике около его кровати блистала многокрасочной суперобложкой толстая книга большого формата. У Вольки ёкнуло сердце: так и есть, та самая, давно желанная книга по астрономии! И на заглавном листе крупным, с детства знакомым почерком написано: «Высокообразованному ученику седьмого класса, действительному члену астрономического кружка при Московском планетарии Владимиру Алексеевичу Костылькову от его любящей бабушки».
Какая смешная надпись! Всегда бабушка придумает что-нибудь смешное. Но почему же Вольке совсем не смешно, ах, как не смешно! И ему, представьте себе, нисколько не приятно, что наконец-то он дождался этой пленительной книги, о которой так давно мечтал. Тоска, тоска его снедает. В груди дыханье стеснено… Нет, он так больше не может!
— Бабушка! — крикнул он, отвернувшись от книги. — Бабушка, можно тебя на минутку?
— Ну, чего тебе там, баловник? — будто бы сварливо откликается бабушка, довольная, что ей можно будет ещё на сон грядущий потолковать с внучком. — Угомон тебя не берёт, астроном ты этакий, полуночник!
— Бабушка! — жарко шепчет ей Волька. — Закрой дверь и сядь ко мне на кровать. Мне тебе нужно сообщить одну страшно важную вещь.
— А может быть лучше на утречко отложить такой важный разговор? — отвечает бабушка, сгорая от любопытства.
— Нет, сейчас, обязательно сию же минуту. Я… Бабушка, я не перешёл в седьмой класс… То есть я пока ещё не перешёл… Я не выдержал экзамена…
— Провалился? — тихо ахает бабушка.
— Нет, не провалился… Я не выдержал, но и не провалился… Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и про горизонт, и про всякое такое… Я это всё правильно рассказал… А научную точку зрения мне как-то не удалось осветить… Я себя очень неважно почувствовал, и Павел Васильевич мне сказал, чтобы я пришёл, когда хорошенечко отдохну…
Даже сейчас, даже бабушке он не мог решиться сказать про Хоттабыча. Да она бы и не поверила и подумала бы, чего доброго, что он и в самом деле заболел.
— Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам, но мне стало совестно… Ты понимаешь?
— А что ж тут, Воленька, не понимать! — сказала бабушка. — Совесть — великая вещь. Хуже нет, как против совести своей идти… Ну, спи, спокойно, астроном мой дорогой!
— Ты книжку пока забери, — дрожащим голосом предложил Волька.
— И не подумаю. Куда мне её девать? Считай, что я тебе её до поры до времени сдала на хранение… Ну, спи. Спишь?
— Сплю, — отвечал Волька, у которого с признанием точно гора с плеч свалилась. — И я тебе обещаю, я тебе честное пионерское даю, что сдам географию на «пять»! Ты мне веришь?
— Конечно, верю. Ну спи, спи, набирайся сил… А как родителям — мне говорить или сам скажешь?
— Лучше ты.
— Ну, спи спокойно!
Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты.
Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание. Ему хотелось услышать, как бабушка будет сообщать его родителям печальную весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.
IX. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ
Не прошло и часа, как разбудил телефонный звонок, раздавшийся в отцовском кабинете.