Страница 5 из 51
Я между тем вкалывал, не разгибая спины, пытаясь на собственном примере доказать сотрудникам, что можно работать и по-другому. Я даже сам набирал текст, что отнимало у меня массу времени, поскольку русской клавиатурой я не владел. Но как и все принятые мною меры, эта тоже не приводила к успеху. Напротив. Сотрудники закатывали глаза, пожимали плечами — и это было еще самой дружественной реакцией на мое поведение. Таня указывала на мои ошибки, а Антон считал, что шефу не стоит вмешиваться в дело, в котором он ничего не смыслит. Он цитировал мои собственные слова: неважно, мол, когда делать газету, главное, чтобы она была хорошей и появлялась в срок.
Всякий раз, когда я пытался возразить, в моей голове не появлялось ни единой мысли. Точно так же я не нашелся, что сказать, когда они гордо показали мне переносной телевизор, который, конечно, понадобился только для того, чтобы смотреть новости, — и это в редакции еженедельника! Черный кот, чья мисочка сначала стояла на лестнице у нашей двери, спал теперь на кухне — ведь была зима. Неужели я хочу, чтобы он замерз? Соседи даже стали звонить к нам, если Блинчик, так его звали, сидел у нас под дверью.
Как-то в начале декабря я забыл отправить факс и воскресным утром явился в редакцию. Из приемной доносились стоны. Все четыре дамы окружали диван, на котором лежала какая-то старушка. На меня зашикали — Бога ради, не шумите, — врача уже вызвали. Это Иринина бабушка пришла в гости, и ей стало плохо. Она стонала всю ночь, никто из них не мог глаз сомкнуть. Во вторник бабушка умерла, хорошо хоть не в редакции. Но ее смерть поставила под серьезную угрозу выход в свет следующего номера: наши дамы были слишком потрясены.
Я не знал, что делать. Глаза у меня были воспалены, руки потели, в груди кололо. А когда в довершение всего Соня, которую я раньше считал своим другом, посоветовала мне, вообще ничего не предпринимая, сидеть на кухне и пить чай, курить или гулять, ни о чем не беспокоиться, я высвободился из ее объятий и вылетел на улицу. О, горе! Захлопывая дверь, я прищемил вертевшегося тут же Блинчика. Кот взвыл, и с воплями сбежались женщины.
Наконец, движимый скорее беспомощностью, чем яростью, я сообщил обо всем в своем еженедельном отчете фирме. Я выражался сдержанно, больше намеками. Но не подстраховаться я не мог — на случай, если в один прекрасный день явятся шефы из Штутгарта. Как бы я объяснил тогда весь этот хаос, не говоря уж о том, что я и сам страдал от него?
Подумать только, мне позвонили — дело было в пятницу — в тот же вечер. Секретарша соединила меня с главой фирмы.
«Тихо!» — гаркнул я на весь дом и приготовился к самому худшему. Дипломированный экономист Шефер, которого никак нельзя было заподозрить в излишней любезности, казалось, с трудом вспомнил, зачем он звонит, и заявил, что пришлет необходимую сумму с курьером. Нужно все подготовить, чтобы оформить покупку еще в этом году, «или русские оформят и задним числом?» Я спросил, не перепутал ли он чего, я не просил у него денег. «Да нет, не перепутал», — успокоил он. Газета идет неплохо. Покупать недвижимость никогда не лишне. Стоит приобрести еще одну квартиру, но там уж с самого начала завести другие порядки и организовать работу по западным стандартам. Эффективность — основа рыночного успеха!
«А для чего ж мы вас посылали?» — я слышал, как он хохотнул.
«А что с нашей квартирой?» — занервничал я.
«Оставьте ее женщинам. Или, может, вы надумали их вышвырнуть?» Я ответил «нет», он пожелал мне приятных выходных, счастливого Рождества, а также здоровья и успехов в новом году. Я пожелал ему того же.
Положив трубку, я встретился с вопрошающими взглядами всей команды. Но ничего не сказал, а впервые за долгое время открыл балконную дверь, вышел на воздух — снежинки мирно кружились — и закурил.
Как великолепно были освещены дворцы вокруг. Как переливался, как сверкал бесконечный Невский. Вдали огни расплывались. О мои ноги терся Блинчик.
ИЗ РОССИИ можно только уехать! Я всю неделю безуспешно пытался понять, зачем я здесь, почему живу в этом городе, а не в Париже или в Италии. Люди словно недавно приехали из деревень и не умеют еще ходить по улицам — они топчутся во все стороны, рычат, толпятся, толкаются, плюются. Они не говорят «простите». Не замечают этого или кричат друг другу бранные слова. Их приходится толкать. Только вырвешься из толчеи, они втолкнут тебя в автобус или пихнут прямо под колеса автомобиля. А если ты на минутку приткнешься к стене, как нищий, то все равно неизвестно, что делать дальше. И всюду, словно сам климат такой, эта неистребимая вонь — смесь кислого творога, многолетней грязи и сигаретного дыма. В аэропорту, в туристском автобусе, в гостинице, на улице — нигде от нее не спастись, она лишь меняет состав. Иногда к ней примешивается запах бензина, иногда чеснока, иногда уборной. Из подворотен несет пищевыми отходами, из подъездов — мочой. В продуктовых магазинах тяжелые запахи так сгущены, что кажется, будто они не выветрились со вчерашнего дня. И никогда нельзя точно сказать, то ли люди впитали в себя вонь из этого воздуха, то ли она исходит от них самих.
Кроме хлеба и чая, почти ничего нельзя есть. Любой кусок разбухает во рту, и все время чувствуешь себя губителем своего здоровья. Молоко кажется затхлым, шампанское — переслащенным, а пиво — кислым. На чем ни остановишь взгляд, все покорежено, изломано, покрыто заплатами, погнуто, обшарпано, перекошено, расшатано, грязно, словно все в разное время притащили с помойки и снова кое-как слепили. Привлекательно с виду только импортное.
Безумная расточительность царей — единственная культура, которая у них осталась, да и ту они проматывают, и ту загаживают. При этом рассуждают о Пушкине, о судьбе и о Волге. Железные крыши — как остовы проржавевших кораблей; кажется, что за дверьми и окнами прячутся от глаз существа, не владеющие никаким человеческим языком; звуки, доносящиеся оттуда, похожи скорее на рычание, визг и вой. Кажется, в русских вообще в результате их эксперимента длиною в жизнь выработался такой стандарт отношения к жизни, в котором апатия сочетается с удивительной изобретательностью в унижении других. Все устроено так, чтобы доставлять как можно больше неудобств — будь то отсутствие скамеек, на которые можно сесть, или слишком низко повешенные зеркала, или ремонт, растягивающийся на годы, или магазин, где за куском масла надо стоять в трех очередях. Туалеты, пригодные для использования, если вообще и существуют, то только в гостиницах. К кому ни обратись — к дежурной по этажу, к официанту или гиду — все вечно обижены, недовольны, недоброжелательны, грубы. Разговаривают, не глядя на тебя; если о чем-то спросишь, взглянут так, словно плюнуть хотят. Если женщина красива, то непременно продажна, если автомобиль новый, то непременно принадлежит бандиту. Никогда еще, ни в одной стране не чувствовал я себя таким неуверенным и беззащитным. Я знал: если здесь со мной что-нибудь случится, никто не поможет. Споткнусь — затопчут, заору — ограбят. Иностранцев здесь узнают с первого взгляда, словно у нас другой цвет кожи. Почти невозможно ни включиться в обыденную жизнь русских, ни остановиться, ни присмотреться — но ведь в этом весь смысл путешествий!
А погода была теплой и ясной. Но старухи все равно стояли на кусочках картона, будто пытались защититься еще и от холода, стояли в пальто, закутанные в платки, и протягивали хлеб, колбасу, яйца в пластиковых мешочках. Голуби, взмывая, поднимали вокруг них брошенную бумагу. Какой-то валютчик загорал, сняв зеркальные очки. Рядом мужчина, задрав голову и опрокинув бутылку, сосал пиво — дососал, зашатался, споткнулся и рухнул на на теплый асфальт за киосками. Там уже спали несколько человек. Прямо напротив, под портиком, сидели школьницы. Они высоко закатали рукава блузок и нежились, откинувшись назад, как жрицы Афродиты. Чуть подальше, в парковой ротонде, рыжий аккордеонист пел перед затененными скамейками. Женщина в парике с пробором отбивала такт и в конце каждого куплета вскидывала вверх кулак. «Анархия, анархия!» — орала она, пока снова не вступал аккордеон. Их слушала дама в черном, которая вдруг встала на цыпочки и, не пошевелив руками, подняла лицо к соцветию каштана.