Властелин мира

Зрители обменивались мнениями. Большинство находили голос и игру донны Эухении превосходными. Многим была известна и необычная судьба певицы, и одно это уже подогревало интерес. Ей много аплодировали и несколько раз вызывали, пока наконец занавес не опустился окончательно. Зрители разошлись, ушел и дон Лотарио.

На улице, вдохнув свежий морозный воздух, он почувствовал себя лучше. К нему вновь вернулась способность трезво мыслить. Крайнее возбуждение, не дававшее дону Лотарио думать ни о чем, кроме Терезы, прошло.

«Вот женщина, которая любит тебя, страстно любит! — сказал он себе. — А ты холодно оттолкнул ее. Признавшись, что любишь другую, ты сделал ее несчастной, а теперь Тереза сделала несчастным тебя самого. Как она, наверно, страдала, если питала ко мне хотя бы половину тех чувств, какие я испытываю к Терезе! Бедная девушка! Какие же мы, люди, глупцы! Готовы отдать жизнь существу, которое холодно нас отвергает, меж тем как рядом с нами живет другое существо, которое было бы счастливо от одного нашего взгляда и благодарно нам до конца своих дней, удели мы ему хотя бы частицу нашей души, нашего сердца! Я еще молод, очень молод, а уже принужден навсегда отказаться от того счастья, что дарят нам жизнь и любовь! Донна Росальба только прикидывалась влюбленной, Тереза отвергла меня, а донна Эухения, более красивая, более талантливая, более пылкая и страстная, чем та и другая, все еще терзается, быть может, тайной тоской обо мне и была бы рада услышать от меня хоть несколько слов утешения. Но разве мне было бы легче, если бы Тереза отнеслась ко мне благосклоннее, если бы оставила мне надежду? Да, я ушел бы от нее не таким несчастным, она могла бы обмануть меня и утешить своей ложью! Идти ли мне к донне Эухении со словами утешения? Если она в самом деле любит меня, теплое, ласковое слово из моих уст будет для нее поистине благодеянием! Какое блаженство испытал бы я, если бы Тереза сказала мне: „Не теряйте надежды! Не уходите! Надейтесь на будущее!“»

Такие мысли теснились у него в голове, а ноги привычно несли его по знакомому пути — вдоль Унтер-ден-Линден. Однако теперь он изменил маршрут и направился снова к Оперному театру. Служитель как раз собирался запирать двери. Расспросив его о приезжей знаменитости, он узнал, что она остановилась в гостинице «Норд».

Дон Лотарио отправился в гостиницу. Портье назвал ему номер, который занимала певица, и сообщил, что она одна.

Молодой испанец поднялся наверх и вручил горничной свою визитную карточку. Ожидая, пока его примут, он был совершенно спокоен. Он не задумывался, какое впечатление произведет на донну Эухению один только звук его имени. Он все еще был рассеян и толком не воспринимал окружающей реальности.

Ожидание затянулось, но он не придал этому никакого значения. Он еще не вполне сознавал, где находится. Наконец горничная вернулась и передала, что его ждут. Он миновал переднюю, потом еще одну комнату и очутился в небольшом салоне. Горевшие на столе свечи освещали хрупкую женскую фигурку. Это была донна Эухения.

Дон Лотарио по-прежнему видел все как в тумане. Точно лунатик он шел навстречу донне Эухении и совершенно не различал ее лица.

— Добрый вечер, донна Эухения, — едва слышно произнес он. — Рад снова видеть вас.

— Это вы, дон Лотарио?… Я просто не верю своим глазам… Но кто дал вам право… Позвольте, что с вами?

В последних словах певицы слышалась обеспокоенность и даже нежность. Молодой испанец печально взглянул на нее и поцеловал ей руку.

— Что со мной? Вероятно, вид у меня в самом деле неважный и жалкий, — грустно заметил он. — Позвольте хоть немного побыть у вас, донна Эухения! Ведь мы давно знаем друг друга, не правда ли? Если я нарушил ваши планы, можете оставить меня одного. Силы совсем покинули меня!

— Да вы больны, дон Лотарио! — воскликнула певица, когда молодой человек устало опустился на софу. — Вы совершенно больны!

Она позвонила, вышла из комнаты и вскоре опять вернулась. Дон Лотарио и в самом деле был близок к обмороку. Лицо его сделалось белым, как носовой платок, который Эухения смачивала одеколоном, растирая ему виски.

— Мне уже лучше, гораздо лучше, донна Эухения! — прошептал вскоре молодой человек. — Благодарю вас!

Он сидел, откинувшись на спинку софы и закрыв глаза, и, разумеется, не мог видеть удивления, замешательства и смущения певицы, не мог видеть, как порозовели ее щеки, как вздымалась грудь, выдавая овладевшее всем ее существом беспокойство и волнение.

Окончательно убедившись, что молодой человек действительно болен или же до крайности утомлен, она присела рядом и заставила его выпить вина, которое специально заказала. Он безропотно, словно ребенок, повиновался, ни разу не взглянув на нее.

— Не хочу докучать вам расспросами сейчас, когда вы нездоровы, дон Лотарио, — сказала певица. — Но, вероятно, случилось нечто необыкновенное? Иначе бы вас здесь не было!

— Не спрашивайте меня ни о чем, прошу вас! — слабым голосом ответил молодой человек. — Я непременно расскажу вам все. Но только не сейчас. А пока позвольте мне немного прийти в себя! Здесь я по крайней мере не один — я знаю, что рядом женщина, которая меня любит. Или вы больше не любите меня, нисколько не любите?

— Дон Лотарио, я… не понимаю вас!

— Поймете, донна Эухения! Я очень несчастен. Скажите, и вы ощущали то же, когда я покинул вас?

— Но позвольте, дон Лотарио! Я почти готова поверить, что ваш рассудок…

— Вы правы, помутился. Я сам чувствую. Но постепенно ко мне вернется способность трезво мыслить. Дайте мне немного времени. Если вас кто-то ждет, идите, донна Эухения, я вас не держу.

— Никто меня не ждет. Я останусь с вами.

— Благодарю вас, благодарю! — прошептал дон Лотарио, снова целуя ей руку.

Весьма вероятно, что в любой другой ситуации молодой испанец встретил бы у донны Эухении совершенно иной прием. Правда, она все еще любила его, недаром же охотно согласилась снова увидеться с ним. Возможно, она намеревалась лишь отчитать его за дерзость, чтобы затем расстаться с ним навсегда. Но дон Лотарио явился к ней больной, подавленный, почти не помня себя от горя. Он показался ей ребенком или тяжело больным страдальцем, к которому нужно быть снисходительным, и если даже мужчине свойственны предупредительность и сочувствие к слабой, страдающей женщине, то в еще большей степени это свойственно женской натуре, когда она видит сильного и решительного мужчину непривычно слабым и беспомощным. Поэтому донна Эухения забыла обо всем, в чем могла бы упрекнуть дона Лотарио. Она помнила только о своей любви к нему, и ее душа наполнилась нежностью и состраданием.

Некоторое время они сидели молча. Дон Лотарио низко опустил голову, а донна Эухения не отводила озабоченного, испытующего и нежного взгляда от любимых черт, которые после их размолвки впервые увидела вновь.

— А вы не догадываетесь, донна Эухения, — прошептал наконец молодой человек, — где я был, пока судьба не привела меня к вам?

— Откуда мне знать? — ответила певица. — Я даже не подозревала, что вы в Берлине!

— И то верно! — заметил испанец. — Я был у Терезы.

— У Терезы? — с трудом вымолвила донна Эухения. — Не будем говорить об этом!

— Нет, нет, поговорим, — возразил дон Лотарио, — поговорим, чтобы раз и навсегда покончить с этим. Тереза призналась, что любит другого!

Донна Эухения промолчала, а испанец, по-прежнему не поднимавший глаз, не мог видеть, как ее лицо мертвенно побледнело, а потом вдруг запылало жарким румянцем. Какие чувства обуревали донну Эухению, когда человек, которого она так страстно любила, признался, что пришел к ней от другой, дал ей понять, что отказ этой другой сделал его совершенно несчастным? Разве это не глубокое оскорбление? Или же у донны Эухении теплилась надежда, что теперь любимый вернется к ней, будет принадлежать ей одной? Как бы то ни было, дон Лотарио не задумывался, какое действие возымеют его слова. Его мысли еще не приняли какого-то определенного направления. Они метались, подобно ночным птицам над темной бездной.