Страница 15 из 76
Приезжий военный, 45 лет.
Моряк на набережной, 30 лет.
Военный в кожаной куртке, связист, 25 лет.
Колхозники-переселенцы.
Пролог
Зал во дворце венгерского магната. Стены украшены картинами, многие из которых косо повисли, другие прорваны осколками. Большое венецианское окно прикрыто листом фанеры. Огромные люстры не досчитываются многих хрустальных нитей. Но общее впечатление все же очень внушительное, праздничное. Капитан Лазарев, окруженный товарищами, играет на рояле бурный марш. Ему хором подпевают. Очевидно, эта песня очень близка собравшимся. Сквозь приоткрытую дверь в следующую залу виден большой накрытый стол: там много гостей; оттуда доносятся крики «ура».
Из соседней залы входит Воронцов.
Лазарев (Воронцову). Сумасшедший день. Утром — сражение, днем — награждение, вечером — наслаждение.
Воронцов. Такова война, дорогие товарищи. Нет, вы подумайте! Дунай форсирован, мы у стен Будапешта. (Играющему на рояле Лазареву.) Играй туш! Туш!
Лазарев играет, и из соседней залы гурьбой выходят офицеры. Впереди генерал Романенко, рослый красавец в орденах.
Смир-р-н-о!..
Офицеры, певшие у рояля, замирают.
Романенко. Вольно, вольно, товарищи офицеры.
Воронцов. Товарищ командир корпуса, все приглашенные налицо. Вечер, посвященный награждению корпуса третьим орденом, готов к открытию.
Романенко. Не все, не все собрались, дорогой мой Воронцов. Не вижу героини вчерашнего сражения, гордости корпуса, четырежды орденоносной Александры Ивановны Горевой.
Лазарев (Воронцову). Кто это, Воронцов?
Воронцов. К счастью, у тебя, как у вновь прибывшего, еще не было нужды в знакомстве с Александрой Ивановной. Она наш корпусной хирург. Вчера же она проявила себя не только в качестве отличного врача, но и показала себя образцовым воином. Я тебе потом расскажу.
Романенко. Майор Голышев!
Голышев. Слушаю, товарищ генерал.
Романенко. Почему не обеспечили присутствия Александры Ивановны?
Голышев. Был изгнан с позором, товарищ генерал. У нашей гордости и славы сегодня на редкость дурное настроение.
Романенко. Принять все меры и настроение исправить. (Адъютанту.) Лейтенант Воронцов, прошу доставить Александру Ивановну Гореву.
Голышев. Не пойдет. Вы же знаете ее, товарищ генерал, не первый день.
Романенко. Но я и себя знаю не первый день. Воронцов! Если не пойдет, принести на руках.
Воронцов и группа офицеров уходят.
Что с ней, Голышев?
Голышев. Все то же — Воропаев в голове. Сегодня, в такой торжественный для корпуса день, ей особенно грустно.
Романенко. Это не делает чести ни вашей оперативности, ни вашей чуткости. А?
Голышев. Вероятно, товарищ генерал. Но мне, признаться, и самому невесело, когда подумаешь, что с нами нет сейчас Алексея Воропаева и многих, многих. Сегодня бойцы моего полка его вспоминали, пили за него и плакали.
Романенко. Что и говорить, отличнейший был офицер, отличнейший. Что с ним, где он? Я потерял с ним всякую связь.
Голышев. После операции он сильно заболел. Писал мне, что собирается в Крым… У меня такое ощущение, что потерялся человек.
Романенко. Непохоже на Воропаева, непохоже…
Голышев. Непохоже, товарищ генерал, а тем не менее факт. Шел человек в первой шеренге, а теперь на тыловой телеге в обозе где-то передвигается.
Романенко. Мне не совсем ясно, кого вы больше любите — ее или Воропаева.
Голышев. К сожалению, обоих, товарищ генерал.
В дверях появляется группа молодых офицеров, ведущих под руки женщину в белом халате.
Воронцов. Товарищ генерал, Александра Ивановна Горева по вашему приказанию прибыла.
Горева. Товарищ генерал, разрешите…
Романенко. Все знаю, дорогая Александра Ивановна. Но, согласитесь, не могу же я открыть без вас наш корпусной праздник. Вы не только старейший член корпусного коллектива, но вы еще и наш надежный ангел-хранитель медицинской службы. Мы все, в сущности говоря, — произведение ваших рук. Я бы даже так сказал — не будь вас, не было бы и многих из нас. Голышева, которого вы перешиваете и перекраиваете уже вторично, определенно не было бы. Или меня, скажем. Или…
Воронцов. Или полковника Воропаева.
Романенко. Да, и его… и многих других…
Горева. Я так отвыкла веселиться, товарищ генерал, я так, признаться, устаю, что буду плохим соратником на вечере…
Романенко. Не могу, Александра Ивановна, нет, не могу. Воля большинства. Не огорчайте нас. Вы старше всех нас по службе в корпусе, хотя и гораздо моложе во всех других отношениях; без вас мы и за стол не сядем. (Берет Гореву под руку и уводит в соседнюю залу.)
На сцене остаются майор Голышев и Лазарев за роялем.
Лазарев. Товарищ майор, а что все-таки с Воропаевым? Я застал только легенды о нем.
Голышев. И вам желаю того же. Легенды — удел лучших.
Лазарев. Это правда, что Александра Ивановна жена…
Голышев (не давая ему закончить). Легенду, милый мой, не выпросишь. Ее надо сделать жизнью.
Лазарев. Обаятельная женщина! И отважна, как солдат. Признаться, полагал, что она ваша родственница, товарищ майор.
Голышев (точно не слышал). Ты лучше играй, а то… Слышишь, что я говорю. Играй, чтобы твоих слов не было слышно.
Лазарев негромко играет. Горева выходит из соседней залы.
Горева. Добрый вечер, Голышев.
Голышев. Добрый вечер, Александра Ивановна. Это не я. Честное мое слово — не я. Это генерал приказал вас вытащить на свет божий.
Горева. Не все ли равно. Как вы помните, я хотела побыть с вами один на один, а вы отговорились тем, что заняты на балу…
Голышев делает знак Лазареву, и тот на цыпочках удаляется.
Голышев. Да я, собственно говоря… как видите…
Горева. Вижу, Голышев. Сядьте рядом со мной. Мне нужно кое о чем спросить вас.
Голышев (садится рядом с Горевой). Слушаю, Александра Ивановна.
Горева. Он мне не пишет, вы можете это понять?
Голышев. Могу. Мне его настроения понятны… и если я не обижу, скажу прямо — вы маленько отошли от его жизни.
Горева. Отошла? Это неверно. Он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я ему не пара?
Голышев. Как вам сказать. Сейчас, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, у него все выбито — и чувство тоже. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.
Горева. Ох, Голышев, да вы, оказывается, философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите. Не то бытие. Так?
Голышев. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек серьезно болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.