Страница 98 из 104
— Есть одно, да и то разбитое на части. Позавчера же и раскокал. Не понравился сам себе, — посетовал Козлов. — Уж больно был похож на лешака.
Он полез в картонный ящик, набитый разным хламом, и выбрал два самых больших осколка.
Телков направил один кусок зеркала на свой затылок и посмотрел во второй. В нём отразилась очень короткая стрижка и на ней след, оставленный чьим-то взглядом. Телков его узнал. Точно такой тяжёлый липкий взгляд был у Моржового в музее и кафе. След был свежий, точно только что сорванный с грядки огурец. Значит, киллер и впрямь шёл за ними по пятам. И в этот момент таился где-то рядом, ждал удобного часа.
«Что ж, посмотрим, кто из нас угодил в ловушку», — задиристо подумал молодой опер.
— Вот что, Козлов, пока не дам отбой, ни шагу за порог. Сиди, рисуй на здоровье. А дверь ты, будь добр, запри на замок. И для всех остальных тебя нет дома. Кроме меня, — распорядился Телков, тоже переходя на «ты». Теперь их сближала общая судьба, покрепче, чем выпивка на брудершафт.
— Выходит, меня могут… того? — Живописец провёл ладонью по горлу и нахмурился. — Ты скажи ему: пусть не балует, мне ещё надо много написать.
— И напишешь. Я буду внизу. — Телков заговорщицки подмигнул Козлову. — А это я оставлю у тебя. Когда всё кончится, вернусь и заберу. А пока храни пуще собственного глаза.
Он сдвинул на столе тюбики с красками, положил пакет со стаканом и спустился во двор.
Там он походил, будто на прогулке, и, облюбовав на детской площадке игрушечный теремок, сложенный из отполированных жёлтых брёвен, с трудом втиснулся в его тёмное чрево. В теремке было тесно, Телкову пришлось свернуться в рулон на манер пожарного шланга, но зато отсюда просматривались все подходы к подъезду, в котором жил Козлов.
«Вот таким ограниченным, наверное, видит наш бескрайний замечательный мир бедолага — сторожевой пёс из своей собачьей булки», — сочувственно подумал опер, выглядывая из теремка.
Присмотревшись и пока не заметив ничего подозрительного, Телков решил не терять времени зря и позвонил на работу. У телефона оказался совсем уж юный оперативник, только что пришедший в отдел.
— Славик, пошарь по нашим сусекам. Меня интересует Иван Каляев, осуждённый за преднамеренное убийство. Где это было? Когда? И ещё некая Елизавета Фёдоровна. Она проходила по тому же делу в качестве пострадавшей, — попросил лейтенант.
— Владимир Васильевич, — почтительно откликнулся новичок. — Я вам отвечу сразу. Эсер-террорист Иван Платонович Каляев убил московского генерал-губернатора Сергея Александровича Романова. Великого князя, стало быть, царскую родню. Если откровенно, потерпевший был порядочной сволочью. Плохим отцом и мужем. И ещё ко всему гомосексуалист, хотя за это не убивают. Да и Каляев вряд ли знал об этом. Покушение было совершено в 1905 году. День и месяц, извините, не помню. И убить ему удалось только со второго захода. При первом рядом с губернатором находились его жена Елизавета Фёдоровна и дети. Каляев их пожалел. За что вдова просила сохранить ему жизнь. И лично же его поблагодарила. Пришла к нему в камеру. Чисто по-христиански простила убийцу.
— Славик, ты ничего не напутал? Как мне известно из одного авторитетного источника, Елизавета Фёдоровна простая русская баба. Ну, типа уборщицы, — сказал Телков.
— Владимир Васильевич, она но рождению немка, — обиженно возразил новичок. — Мало того, родная сестра Александры Фёдоровны, самой императрицы. Но что правда, то правда. Своей дальнейшей жизнью и смертью эта дама заслужила славу русской великомученицы и стала святой.
На этом Телкову пришлось прервать столь содержательный разговор. Ещё в самом его начале во дворе возникла высокая угловатая женщина. Она прошлась вдоль дома, всматриваясь в окна, и теперь прямиком двигалась к теремку. Её длинное лицо было покрыто густым слоем косметики. Крашеная особа, можно было бы сказать, шагала босиком, не будь её кривые мускулистые ноги затянуты в чёрные чулки или колготки. На ходу она то и дело целомудренно одёргивала короткое платье, пытаясь прикрыть выпуклые шишковатые колени.
Телков затаился, придержал дыхание.
Женщина остановилась перед входом и пискляво спросила:
— Тук-тук! Мышка-норушка, здесь живёшь ты. А где живут художники? Я им принесла дешёвые подрамники… Ну, ну, я знаю, что ты, мышка, дома.
Сквозь писк в её голосе прорывались басовитые нотки.
«Не будь на ней женской одежды и косметики, я бы принял её за мужчину», — подумал Телков, глядя на прочно расположившиеся перед его носом широкие, разношенные ступни дамы, На её корявый большой палец, прорвавший нежную ткань чулка. Или колготок.
А вслух он смущённо проговорил:
— Они живут на чердаке. Но сейчас их нет и вернутся не скоро.
— Ай, какая досада, — пропищала необычная женщина. — Ладно, зайду в подъезд, подтяну чулок.
Её чулки и впрямь висели на ногах гармошкой. Дама длинным размашистым шагом проследовала в подъезд и захлопнула за собой дверь.
«Что-то она там застряла надолго. Дело-то секундное. Не улеглась же, поди, спать?» — забеспокоился Телков по прошествии семи минут.
Надо было пойти проверить. И Телков вылез из теремка, да, однако, заколебался. Всё-таки процедура, которую затеяла дама, была интимной, и он вдруг войдёт в самый деликатный момент крик поднимется, попробуй потом оправдаться.
Но пока ещё не совсем ясные подозрения не давали Телкову покоя. Он поднял взгляд к чердачным окнам. Затем непроизвольно посмотрел на крышу и там увидел ту самую женщину. Её чулки сползли почти к щиколоткам, обнажив мощные волосатые ноги. Из правой руки свисал пакет со стаканом.
Она, подобрав подол, в три гигантских прыжка проскакала по крыше и пропала за трубой.
«Это он! Моржовый!» — мысленно ахнул Телков.
И тут же, будто на театральной сцене, из-за угла дома, точно из-за кулисы, вышла женщина в розовой комбинации и, простирая к Телкову руки (в каждой было по туфельке), простенала:
— На помощь! Он меня раздел! Снял платье за восемьсот и парик за тыщу рублей! И это не всё! Ещё было косметики рублей на семьсот! Нет, на восемьсот! Я в Турции купила! Ой, люди, помогите.
«А что с Козловым?» — мысленно воскликнул Телков и бросился в дом.
Его самые худшие опасения оправдались. Дверь мастерской была распахнута настежь, сам живописец лежал посреди студии, уставившись в потолок неподвижным удивлённым взглядом. Его гордо обвивал поясок от женского платья.
Телков на всякий случай пощупал пульс. Так и есть, жизнь покинула тело живописца, в нём навечно затихли все двигатели.
— Ну, Моржовый! Ну, я сейчас тебя, убийца! — Опер выскочил на лестничную площадку и через люк в потолке вылез на крышу, обежал её вдоль и поперёк. Но киллер успел смыться, спустившись по пожарной лестнице.
Лейтенант вернулся в мастерскую. Труп лежал на прежнем месте. Да и куда ему было деться!
— Эх, Козлов, Козлов! Что же ты натворил? Купился на дешёвый подрамник. Теперь ты уже никогда не нарисуешь своей картины. Другие её рисовать не станут. Кроме нас с тобой, она никому не нужна. Но я рисовать не мастак. Вот, Козлов, какая сложилась обстановка, — печально промолвил Телков и, пользуясь тем, что никто этого не видит, безутешно заплакал.
«Хорошо, что это происходит не в кино, а всего-навсего в жизни, — сказал он себе. — Сейчас бы там заиграла какая-нибудь душераздирающая музыка. Что-то вроде „Журавлей“, в которых превратились погибшие солдаты. И твоё сердце тогда бы и вовсе разлетелось в клочья, ровно от крупнокалиберной пули».
Но убийца был на свободе, и потому следовало взять себя в руки. И Телков взял. Он провёл пятернёй по лицу, вытер слёзы и позвонил на международную телефонную станцию.
— Девушка, только что трагически погиб самобытный русский живописец Егор Егорыч Козлов, — сказал он телефонистке. — Прошу вас, минуя все формальности, соединить меня со Скотланд-Ярдом… Скотланд-Ярд? Мне нужен рашен полковник Степанофф! Повторяю по слогам. Сте-па-нофф! На конце два «фе». Ферштейн?