Большая перемена (сборник)

— Нестор Петрович, урок идёт!

Её выпад был неэтичен — негоже делать замечание педагогу в присутствии его учеников, это неудовольствие следовало отложить до разбора урока и там уж всыпать от всей изболевшейся души. Но, видать, она следовала своему девизу: придираться так придираться, прессинговать практиканта Северова на каждом шагу: «Да видят мои недоброжелатели: я к нему ох как строга!»

— Обо мне вы уже имеете некоторое представление. Теперь моя очередь удовлетворить своё жадное любопытство: кто из вас кто, — сказал я классу, с трудом натягивая на непослушные губы, надеюсь, непринуждённую лукавую улыбку, и затем, открыв журнал, произвёл перекличку:

— Анастасов!

— Я!

— Бисерова!

— Я!

А вот и один из них! На фамилию Ибрагимов откликнулся крепыш с уркаганской чёлкой. Он даже не соизволил оторвать зад от парты, так, сидя, и протянул лениво:

— Ну я. Ну и что?

— У нас, Ибрагимов, между прочим, перекличка, — напомнил я с миролюбивой улыбкой, обращая малоприятный эпизод в забавный казус: вот, мол, отвлёкся ученик и не заметил, что происходит в классе.

— Ну, ну, — пробормотал крепыш, будто поощряя моё занятие.

Мне бы его поднять с места и задать основательную трёпку, но я, и сам не зная почему, спустил ему это с рук и поехал по списку дальше, лишь мельком подумал: «Второй или Саленко, или сам Фёдоров».

— Сачкова!

— Я! — чуть не взлетев над партой, пискнула маленькая ученица.

Со следующей фамилией меня опередили, не дав открыть рта, долговязый, стриженный наголо добродушно промычал:

— Я тоже.

— В каком смысле? Вы тоже Сачков? — спросил я наивно и на всякий случай затянул в список.

Но ошибки не было: в списке Сачкова обретала в единственном числе, а следом за ней там значился Саленко. И это подтвердил он сам, наслаждаясь моей растерянностью:

— Я тоже в смысле Саленко.

И я понял суть его первой реплики: «Я тоже из шайки, как и мой сосед Ибрагимов». Вот что мне сообщал долговязый. Он шевельнулся, будто произвёл попытку подняться из-за парты, однако у него будто бы не хватило сил, и он, утомлённый науками, прилип к скамье.

Я оставил без последствий и это хамство, решив не обострять отношений сразу же, на первом уроке, и сначала приглядеться к врагам. К тому же впереди меня ждал самый опасный — грабитель Фёдоров! И вот мой палец добрался до его строчки.

— Фёдоров! — Мне показалось, будто я это выдавил шёпотом, почти беззвучно.

Но меня услышали!

— Фёдоров я, — произнёс кроткий голос.

Какой цинизм! Предводитель шайки окопался на первой парте, в среднем ряду, перед носом учителя, здесь обычно сиживают отличники и вообще примерные ученики. И сам его внешний вид был верхом коварства — этакий аккуратненький, даже хрупкий подросток с большой белокурой головой на тонкой трогательной шее. Именно этого ученика я мысленно называл ангелом. Его голубые чистые глаза излучали непорочный свет, такой, наверное, стоял над землёй до появления первородного греха. Если верить авторам детективных романов, именно за столь обманчивой внешностью будто бы скрываются преступники, склонные к самому изощрённому садизму.

— Очень приятно. Можете сесть, — промямлил я, словно он меня втянул в игру, где я вынужден исполнять роль простака.

— Спасибо! — вежливо, даже изыскано вежливо ответил Фёдоров и с показательным послушанием опустился за парту.

По классу прошелестел общий смешок, и я понял: да, он издевался надо мной.

Покончив с перекличкой, я перешёл к очередному этапу урока — опросу, к доске вызывал учеников безопасных, уголовников не трогал, не хотел провоцировать, а ну-ка начнут дерзить, не соглашаясь с отметкой. Тогда у меня не останется иного выбора, как ввязаться в бой. Я им слово, они в ответ десять — и, считай, сорван урок. И Фёдоров, усугубляя мою тревогу, послал на заднюю парту, своим «шестёркам», сложенный вчетверо тетрадный листок. Главарь отдавал какое-то указание своей шайке! Как у них это называется? Кажется, малявой.

Однако уголовники весь урок, не считая его смазанного начала, были благодушны, напоминая сытых хищников, отдыхающих на траве, в саванне, — тот же полусонный прищур. Лишь иногда Ибрагимов и Саленко вяло толкались локтями — играли, — да, встречаясь со мною взглядом, понимающе усмехались: боишься? И правильно — бойся! А Фёдоров и вовсе ничем не выдавал себя — был тих.

После уроков мы остались в учительской, и Машкова подвела итоги первого дня. Она была беспощадна к нашим малейшим промашкам, а более всего досталось мне. Ольга Захаровна въедливо выискивала мои ошибки: то я сделал не так, это не этак, а, главное, был излишне напряжён — обезьяны в зоопарках и те с меньшим тщанием копаются в шкуре своих сородичей при ловле блох. И такое будет повторяться в конце каждого дня.

В общем, закрутилось-завертелось карусельное колесо моей практики. Я с сабелькой-указкой в правой руке восседал на коне из папье-маше, а мимо проносились дни-близнецы. Приходя в класс, я сразу искал взглядом своих потенциальных врагов, с надеждой: авось сегодня они пропустят школу. Нет, я никому из них не желал ни болезней, ни иных напастей, но что им стоило прогулять хотя бы один урок, мой, — для них удовольствие, а мне день спокойной жизни. Но они исправно — тоже нашлись образчики дисциплины! — являлись к началу занятий, словно им больше нечего было делать на их преступной стезе. Они сидели в классе, и я придерживался тактики, невольно избранной на первом уроке, — на опросах как бы обходил их стороной. Так было и на втором, и на третьем, и ещё на… на… уроках. Точно они сидели за партой в качестве неких вольных слушателей. И, что удивительно, уголовники пока вели себя относительно сносно. Будто мы заключили негласное соглашение: я не беспокоил их, а те мне не мешали вести урок. Ибрагимов и Саленко ограничивались ироническими ухмылками и фамильярным подмигиванием: молоток, фраер, ты всё правильно понимаешь, дуй в том же духе. Их кукловод Фёдоров вёл всё ту же тонкую и непонятную мне линию — ну прямо-таки идеал дисциплинированного поведения, никак не меньше! Я ловчил, лавировал между Сциллой и Харибдой. Сцилла — злыдни, от кого во многом зависела моя практика, Харибда — та, кто оценивал её. Она следила за каждым моим движением на уроке и что-то без устали заносила в свой блокнот.

Я пролавировал туда-сюда целый месяц, успев опросить весь класс — кого дважды, а кого-то и в третий раз, и выставить каждому оценку, а журнальные клеточки уголовников зияли девственной белизной. Но перемирие не могло длиться бесконечно, хотя время, если верить Эйнштейну, при желании может тянуться подобно резине. Я понимал: пробьёт час и мне придётся бросить перчатку к ногам врага.

Казачий сигнал «в лаву!» мне протрубила здешняя историчка, чью роль сейчас мы, практиканты, играли сообща, — каждый в своём классе, — были её коллективным двойником. Она подступила ко мне с распахнутым журналом девятого «А» и выбрала для этого момент, хуже не придумаешь — рядом со мной, а дело было в учительской, стояла Машкова. Мы обсуждали новую статью об Уоте Тайлере, опубликованную в «Вопросах истории», и тут-то она ко мне подошла и выложила своё недовольство: «Нестор Петрович, вы меня загоняете в аховское положение! — Она ткнула сухим перстом в журнал. — Минул месяц, у Фёдорова, Ибрагимова и Саленко ни единой отметки! Спрашивается: что я им выведу за четверть? Из чего?» «Я тоже на это обратила внимание, — бесстрастно поддакнула Ольга Кузьминична, — и занесла вам в минус. Нестор Петрович, может, вы их боитесь?» «Ну что вы, Ольга Захаровна?! Волков бояться, так сказать, не работать в школе! Видите ли, на этих учениках я шлифую свой психологический метод. Я в поиске, коллеги! — солгал я, чувствуя, как зажглись мои щёки. — Сейчас они нервничают, стараясь понять: почему я их не вызываю и что это значит. И теперь, именно со следующего урока, — представляете какое совпадение? — я начинаю отстрел, опросами конечно. Бах! Извольте к доске! И так почти каждый урок. К завершению четверти я вам вручаю ягдташ, набитый их отметками!» «Можно и неполный, — смилостивилась историчка, — и не подстрелите кого-нибудь по ошибке!» Гранитное лицо Машковой осталось непроницаемым — поди угадай, как она отнеслась к моему бахвальству.