Дикий хмель

— «И я видел: и вот бурный ветер шел от севера, великое облако, и клубящийся огонь, и сияние вокруг него...»

Буров опустил блокнот, спросил обычным голосом:

— Ты обратила внимание, когда по телеку показывают запуск космических кораблей, то четыре двигателя уходящей в небо ракеты смотрятся как огненный крест. Может быть, тысячелетия назад именно такой крест навеял идею креста церковного. Не случайно в архитектуре всех церквей мира есть что-то космическое. Устремленное ввысь...

— Хочешь сказать, что твой пророк Иезекииля видел космический корабль?

— Не торопись. Послушай дальше. «А из середины его как бы свет пламени из середины огня; их было подобие четырех животных — и таков был вид их: облик их был, как у человека. И у каждого — четыре лица, и у каждого из них четыре крыла. А ноги их — ноги прямые, и ступни ног их — как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь (и крылья их легкие)».

Смотреть на Бурова было забавно: лысина розовая, на лбу испарина. Все-таки он увлекающаяся натура. Это, конечно, одна из причин нашего брака. Любовь с первого взгляда.

— Парадоксально, однако эти много веков назад написанные строки, — самое современное описание космонавтов в автономном полете с реактивными дюзами на ногах.

— Попробуй себя в жанре фантастики. Похоже, что это у тебя получается, — сказала я.

— Скептиком быть просто и выигрышно. Но вот задумайся на минуту, если правда, а это утверждает наука, что вселенная не имеет начала и конца не только в пространстве, но и во времени, что она всегда была и всегда будет, то разве фантастично допускать где-то наличие такого уровня техники, при котором попасть из одной галактики в другую проще, чем из Медведкова на Арбат.

— Вот с этим я согласна. Даже на земле можно быстрее попасть из Москвы в Адлер, чем из Медведкова на Арбат.

— Говорят, из Бескудникова тоже.

— Бескудниково вне конкуренции. Но это слабое утешение.

Буров опять взялся за блокнот.

— «И руки человеческие были под крыльями их. И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния...»

Он читал еще. Но я уже не слушала его. Я думала: все-таки у человека должна быть цель. Какая? Построить ли дом. Родить ли ребенка. Написать ли книгу. Покорить ли недоступную вершину. Это неважно. Пусть она будет только благородная. Пусть она будет смыслом жизни или какого-то отрезка ее.

И не надо путать цель с хобби. Мне кажется, Буров путает. Для него «писание вещи» такое же хобби, как и чтение священного писания...

В прихожей подал голос звонок.

К нам редко приходили гости, возможно, поэтому я всегда вздрагивала от звонков в прихожей, как от внезапного прикосновения чужой руки. Посмотрела на Бурова. Сидит барином в кресле, делает вид, что не слышит никаких звонков. Это у него здорово получается — замшелая невозмутимость лесного пня. Хотя в игривом, благом настроении он склонен толковать свое спокойствие как раз в противоположном смысле, мурлыкая под нос:

— Буров, — сказала я. — Иезекииля может подождать. Терпение — удел пророков.

Он гмыкнул, отложил записки. Подчеркивая мою абсолютную правоту, затрусил к дверям, сутулясь и переваливаясь, точно пенсионер на физзарядке.

Потом я уловила звяканье цепочки, щелканье замка. Не очень радостное, скорее озабоченное, восклицание Бурова:

— О, прошу! Входите, входите!

Сразу вспомнила, что Буров в старом, полинявшем спортивном костюме, а я непричесанная, да и халат на мне не первый сорт. Но тут из прихожей донесся голос, знакомый, хрипловатый. И слова, которые я слушала, быть может, сотни раз:

— Вот решил с новосельем проздравить.

Доронин Иван Сидорович.

Я не обрадовалась его приходу. Сразу поняла, что пришел он неспроста. Где-то в дальних уголках души считала, что мы с Буровым виноваты перед Дорониным. Я на фабрике занимаю должность Ивана Сидоровича, Буров написал свой пресловутый рассказ...

Вышла к мужчинам. Сказала как можно веселее:

— Молодец, Иван Сидорович! Взял и приехал. Жди, когда хозяева догадаются пригласить.

Доронин, оглядываясь, потирал ладонь о ладонь:

— Благодать у вас, благодать.

— Сейчас чай пить будем, а пока он поспеет, Андрей угостит вас более горячительными напитками, — сказала я.

При чужих людях я всегда называла мужа по имени. Наш супружеский демократизм посторонним мог быть непонятен.

У Бурова был бар. Вернее, бар был в серванте. Но Буров заставил его бутылками, большей частью импортными с умопомрачительными этикетками. Доронин всплеснул руками, увидев все такое богатство.

Короче говоря, пока я организовала чай, мужчины успели «поднабраться». И вот тогда-то Доронин выступил со своей «программной речью», ради которой, видимо, и пришел:

— Ты, Андрей Петрович, пойми меня правильно. Человек ты шибко ученый, головастый. Соображение по разным вопросам имеешь. Это хорошо. А вот хочу спросить тебя: имеешь ли ты линию? Линия у каждого человека должна быть обязательно, ну как портки или майка... Вот ты газету на нашей фабрике выпускаешь — так себе... Рассказ, значит, написал. Плохой, хороший? Так себе... По годам ты, я бы сказал, и не молодой и не старый — так себе... А «так себе» — это не линия. Это — так себе!.. Вот про рассказ. Ну, списал ты с меня. Думаешь, я обижусь? Нет, Доронин при себе на людей обиды не держит. Ну, сегодня с меня списал, завтра с другого. Ветеринар... Тьфу! Ветеран — он человек пожилой, он все стерпит. Я другое хочу сказать. Если тянет тебя писать разные литературы, так и возьми эту линию. И горбаться на нее, как грузчик... Я не обижаюсь. Ну и ты не обижайся. Потому что в главном у тебя изъян есть, быть может, от шибкой грамотности... Нет, ты меня, конечно, поправишь... Но я скажу, что мне в твоем рассказе не понравилось. Не понравилось главное... Слыхал я, будто писателей называют инженерами душ человеческих. Неправильно это. Неправильно! Вот недавно я показал одному инженеру свой старый радиоприемник «Рекорд». Купил я его после войны, кажись, первый выпуск. Играл он долго, справно. Потом вдруг загас. Я инженеру показываю, спрашиваю: «Починить можно?» Он говорит: «Можно, но зачем? Выкинь и купи новый».

Вот ты, Андрей Петрович, поступил, как инженер. Валяй к чертовой матери, Доронин, на свалку. Дешевле нового спеца на твое место поставить, чем с тобой волыниться!

И здесь ошибка твоя глубокая. Писатель все-таки врачом человеческих душ должен быть, потому как дело имеет с людьми живыми, а не с металлом.

Врач не скажет: «Человек, ступай на погост!» Таблетки пропишет, уколы назначит, по свежему воздуху гулять прикажет. Простыми словами говоря, сделает все, чтобы человек раньше времени на тот паскудный свет не отправился...

Ты прости меня, Андрей Петрович, но ошибка мне твоя вот так видится, потому что линия твоя не видится совсем...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Поезд покатил неслышно. Людской гомон остался на перроне. А вагоны вдруг двинулись, словно их подтолкнул ветер, медленно, медленно. За ними можно было идти. Разговаривать с Буровым, который стоял возле опущенного окна? Но все уже было сказано. Я не двинулась с места, и толпа обтекала меня, словно фонарный столб.

— Я уезжаю, — сказал он два дня назад. — Насовсем.

Чужой, строгий. Таким в первый раз я увидела его тогда в редакции, когда мы пришли с Закурдаевой поговорить о фельетоне.

— Далеко? — спросила я.

— Бронислав рекомендовал меня в ту газету, где когда-то работал сам.

— Все поняла. Ты хочешь тянуть свой билет с его подсказкой?

Буров не среагировал. Мои «шпильки» больше не имели силы. Во всяком случае, так мне казалось. Я ощущала вокруг мужа стену, твердую, будто черепаший панцирь.

— Время действует на тебя, как на хлеб, — мудро и спокойно изрек он.