Дикий хмель

Посмотрела на президиум. За столом не хлопал никто. Директор объединения что-то говорил Луговой прямо на ухо. Луговая покачивала головой, видимо не соглашаясь, нетерпеливо постукивала ладонью по столу. Заведующий АХО Ступкин нервно вертел пальцами карандаш. Потом он потянулся к графину, налил в стакан воды. И жадно выпил.

Иван Сидорович Доронин моргал белесыми ресницами, и лицо у него было цвета помытой морковки, то ли от волнения, то ли от духоты.

Внизу в первом ряду увидела Широкого. Он, конечно, не скрывал недовольства, что в президиум от пятого цеха избрали Доронина, а не его. Сидел насупившись, скрестив руки на животе.

— Это очень хорошо, что из пятнадцати тысяч пар обуви, которая ежедневно продается в магазине Мособувьторга, двадцать пять процентов составляет обувь, выпущенная объединением «Альбатрос». Это очень хорошо, что на каждого москвича приходится теперь по шесть-семь пар обуви в год. Но не надо забывать, что в Москве продается обувь тридцати двух стран мира...

Все.

Волнения больше не было. И скованности тоже. Словно не выдержали они духоты этого зала. Испарились каплями влаги. Зависли где-то под крашенным белой краской потолком... Уверенность, спокойствие взяли меня за плечи. И я рядом слышала их хорошее дыхание. И мне было хорошо. Сердце стучало сладко, как на экзамене. И все очень походило на экзамен. Там я тоже волновалась. Жутко-жутко... Волновалась до того самого момента, когда выходила к столу преподавателя. Но стоило прочитать первый вопрос, как что-то переключалось во мне. Я забывала про всякое волнение. Процесс ответа доставлял мне удовольствие. И это чувствовал преподаватель. И все оборачивалось самым лучшим образом...

С трибуны уходила гордо. Шла по дорожке довольная, как спортсменка, выигравшая кубок. Дорожка все-таки была очень мягкая, видимо на поролоне, оттого и возникало ощущение мягкости, приятное и веселое.

— Сдаюсь, — сказал Буров, когда я села.

— Смеешься.

— Честно, нет. Ты превзошла мои ожидания... Вершина — комбинат. У меня было такое впечатление, что народ сейчас подымется и побежит громить его.

— Далеко бежать.

— В этом и счастье кожкомбината.

Объявив перерыв, директор Луцкий сказал в микрофон:

— Наталья Алексеевна Миронова, вас просят подойти к столу Президиума.

Буров помрачнел.

— Началось? — спросила я.

— Не думаю, — сказал он после небольшой паузы. — За критику так откровенно прижимать не станут. Иди.

В этот момент я, конечно, любила его.

Луговая неторопливо, с каким-то очень довольным выражением лица протянула руку:

— Вы прекрасно выступили, Наталья Алексеевна.

Директор Луцкий тоже пожал мне руку. Лицо у него было тоскливое и напряженное, словно он боролся с изжогой.

— Когда защита диплома? — спросила Луговая.

— Осенью.

— Еще нескоро.

— Как считать.

— Придем на защиту, Борис Борисович? — она весело, но совсем не просто посмотрела на Луцкого.

— Если представится возможность, — уклонился от ответа директор. Он был элегантен и, как всегда, суховат.

— Озабоченный вы человек, Борис Борисович. — Луговую не покидало хорошее настроение.

— Совершенно верно, — поспешно согласился Луцкий.

— Заберу я у вас Миронову. Нам в райкоме такая молодежь нужна.

— Кто же вам ее отдаст? — возразил директор, скорее всего, из вежливости. Ведь разговор шел в моем присутствии.

— Неужели мы кого-нибудь будем спрашивать? — засмеялась Луговая. — Правда, Наташа?

Я кивнула, принимая слова Анны Васильевны за шутку.

Между тем к Луцкому подошел главный инженер, а Луговая взяла меня под руку, и мы пошли за сцену, где было прохладнее и можно было спокойно поговорить.

Дуб из картона стоял возле дивана, опиравшегося на тонкие изогнутые ножки. Рядом темнели две огромные гири с полукруглыми ручками, такими толстыми, что они наверняка не вместились бы в моей ладони.

Луговая предложила присесть на диван. Когда я села, ногой коснулась одной из гирь. Гиря покатилась. Она была бутафорской. Пыль поднялась, небольшая, но хорошо видимая, потому что занавес впереди был немного приподнят и свет проникал из-под него желтой широкой полосой.

— Обязанности председателя цехкома не тяготят? — спросила Луговая, глядя мне в глаза так пристально, словно интересовалась какой-то моей личной тайной.

Я улыбнулась:

— Наоборот. В отпуске ходила как ненормальная. Все думала, почему?

— Почему же?

— Чего-то не хватало. Забот, наверное.

Луговая кивнула понимающе, очень молодо кивнула, как девчонка. Сказала тихо:

— Знакомое состояние.

И мы вздохнули вместе. И засмеялись от такого совпадения. Конечно, не на всю сцену, но и не про себя. Поддавшись настроению (я понимаю только так), Луговая пнула ногой вторую гирю, и она покатилась дальше, чем моя, до самого занавеса. Хороши же мы были, если б кто мог видеть нас в тот момент.

Стало легко. И просто. Будто я сидела рядом не с женщиной, занимающей важный пост в райкоме партии, а с подругой-ровесницей. Так легко и просто я чувствовала себя еще лишь с матерью. Но это было давно. Это уже забывалось, как забывалось детство — навсегда, навеки. Видениями, похожими на сон, память вдруг порой выхватывает что-то из детства: я стою возле школы, жду маму, а мама запаздывает, а я жду, потому что только первую неделю хожу в первый класс и мама строго-настрого запретила мне переходить улицы; моросит дождь, тучи сизые, словно голуби; мне печально, мне одиноко... Что было потом? Что было до этого? Не помню. Как совсем не помню степь. Впрочем, иной раз увижу по телевизору табун лошадей, и радостно защемит в груди. Может, дремлет что-то в памяти. Может, детство все-таки не покидает нас...

— Завтра, в шестнадцать часов приедешь в райком. Мы принимаем рабочую делегацию из Польши. Будь готова к тому, что, возможно, придется выступить.

— Это очень нужно?

— Да. У нас будет круг неширокий. Мы гостей еще потом по предприятиям повезем, А им представим рабочих разных поколений. Молодежь, средний возраст, старший...

— О чем говорить-то?

— О своей жизни, о работе. Кстати, как она, жизнь?

— Мама всегда отвечала: в заботе и хлопотах. Если же говорить словами мужа — выколачиваю квартиру.

— То есть?

— Барак ломают. А меня, значит, в подселенки.

— Молодую женщину в подселенки — это дурь. В подселенки надо таких, как я.

— В райжилотделе и слушать не желают. Говорят, не нравится — пишите жалобу.

— До эвакуации твои родители имели площадь в Москве? — спросила Анна Васильевна строго.

— Мама об этом говорила много раз. Комнату. Что-то около двадцати метров.

— Адрес знаешь?

— Да. На Делегатской улице...

— И когда вы переехали из эвакуации, райисполком не вернул жилплощадь семье погибшего героя, кавалера трех орденов Славы!

— Мама, кажется, обращалась в жилуправление.

— Все ясно.

Достав из сумочки блокнот, Луговая написала свой телефон, вырвала листочек, передала мне. Сказала:

— Сегодня среда. В райжилотдел пойдешь с утра в пятницу. Сразу же позвонишь мне. Расскажешь, как они тебя встретили.

— Ты хорошая.

— Правда?

— Правда, — тихо отвечает Буров и поворачивается на подушке. — Я люблю тебя.

— Правда?

— Правда.

— Как приятно все это слышать.

Польша — название от славянского племени полян, населявшего в раннем средневековье территорию Познанского воеводства.

Государственный герб страны — белый орел с повернутой вправо головой, с золотыми когтями и клювом на фоне красного щита.

Национальный гимн — Мазурка Домбровского, боевая песня польских легионов, сражавшихся в 1797 году в Италии.

Занимая по площади шестьдесят первое, а по численности населения девятнадцатое место в мире, Польша стоит, однако, десятой-одиннадцатой в ряду мировых промышленных производителей.

Эти и другие интересные сведения услышала из уст седого и очень красивого мужчины, а точнее, из уст переводчицы, когда мы встретились в райкоме с польской делегацией. Представлял товарищей седой мужчина, называя предприятия, на которых они работали.