Господин Ганджубас

— Говард, тебя надлежит содержать по артикуло 10. Это постановление вступает в силу с настоящего момента и до следующего заседания хунты общенациональной коллегии главных тюремных бюрократов, где будут рассматривать поведение всех заключенных, содержащихся по артикуло 10. Сейчас тебя отведут в блок, предназначенный для таких заключенных. На неделю ты останешься в полной изоляции. Тебя будут на двадцать минут выводить в патио на прогулку, в одиночестве. Ты не должен смотреть на других заключенных или подавать им сигналы. Через неделю тебе будет разрешена часовая прогулка с другими заключенными и одно десятиминутное свидание через стекло в неделю. Личные и семейные свидания исключаются. Ты вправе получать шесть книг, ежедневную газету и еженедельный журнал, сигареты. Отправлять и получать письма и телеграммы. Раз в месяц семья может передать тебе еду и одежду. Не разрешается сидеть на кровати с семи утра до одиннадцати вечера. Ты понял условия?

— Почему меня перевели на строгий режим? Что я сделал не так? Встретился с журналистами?

— Хунта объяснит это тебе на своем заседании. Ты понял условия?

— А когда состоится заседание?

— В декабре. Говард, ты понял условия?

— Нет, не понял.

— Я зачитаю их тебе еще раз, Говард. Если и тогда не поймешь, придется еще больше ужесточить условия содержания: ни сигарет, ни книг, ни свиданий...

— Я понял условия.

— Хорошо. Подписывай здесь!

Блок строгого режима оказался мрачным, пустым и темным. Грязные камеры кишели тараканами. Свирепые фунсионариос, держа наготове дубинки и баллончики со слезоточивым газом, дважды в день раздавали непотребную еду Из окна открывался вид на патио, куда по очереди выводили на прогулку группы заключенных. Кроме меня по меньшей мере двум заключенным возбранялось общаться с остальными. Когда пришло время моей одиночной прогулки, из камер в патио глядели десятки глаз. Пара ребят мне помахали. Я махнул в ответ и получил за это нахлобучку от фунсионариос.

Тюремные будни тянулись невыносимо долго. В один из таких унылых дней мне исполнилось сорок три. Почты не было. Очевидно, ее утаивали. Мать уж наверняка заблаговременно отправила не меньше трех поздравительных открыток. Я не имел ни свиданий с Кацем или Густаво, ни известий от них и пребывал в отчаянии. Почему мне изменили режим содержания? В чем обвиняют? Где Джуди? Как она себя чувствует? Все ли нормально с детьми? Снял ли Кац деньги с моего счета?

Неделя полной изоляции окончилась. Я получил большую передачу с газетами, письмами и открытками в основном от семьи и друзей. Джуди все еще держали в Пальме. Просить о назначении залога оказалось некого, потому что суд Пальмы в течение августа не работал. Джеффри Кениона перевезли в Алькала-Меко и поместили в один блок с Роджером. Президент Пакистана Зия-уль-Хак погиб в авиационной катастрофе. Этот таинственный взрыв в воздухе мог плохо сказаться на Малике.

От Каца пришел большой конверт — копия обвинительного акта. Впервые я соприкасался с законом Соединенных Штатов, и это требовало немалого присутствия духа.

Как правило, в Великобритании обвинительный акт — это доходчивый документ на одну страницу. Американцы же состряпали сорок страниц малопонятной канцелярщины. По существу, меня обвиняли в том, что с 1970 под 1987 год я руководил организацией, которая проворачивала операции с каннабисом и отмывала деньги. Отдельным пунктом шло обвинение в сговоре с целью создания такой организации. Именно его признавал преступлением так называемый Закон RICO. Еще мне вменялось в вину огромное число эпизодов, от операции с аппаратурой рок-групп в 1973 году до отмывания денег в 1987 году. Многое из того, что мне инкриминировали, было совершенно безобидным, как поездка из Лондона в Рим в 1973 году и телефонные переговоры в Пальме в 1986 году. Обвинительный акт объявлял эти деяния неправомерными, поскольку они «способствовали функционированию преступной организации». Джуди и фактически всех остальных двадцать фигурантов обвиняли в сговоре с целью ввоза пятнадцати тысяч пятисот килограммов гашиша в Соединенные Штаты в 1986 году. А некоторых еще и в сговоре с целью ввоза нескольких тонн тайской марихуаны в Канаду.

Вина, которую возводили на Джуди и некоторых других, была абсурдной, однако формальные обвинения против меня, в общих чертах, оказались справедливыми, хотя и несколько утрированными. Я проводил сделки с наркотиками и отмывал деньги с 1970 года. Мне показалось несправедливым, что меня вновь собирались притянуть к ответу за операцию с музыкальными колонками 1973 года. Удивляло и то, что в обвинительный акт включили эпизод с канадскими поставками, но я предположил, что толковый американский адвокат без труда уладит эти недоразумения. Все прочее еще требовало доказательств. Мне предстояло изучить их и дать им свое истолкование. Я уже проделывал подобное раньше. Пока же я не получил доступа к доказательствам, оставалось только штудировать американское право и испанский закон об экстрадиции. Я написал сестре, попросив прислать основные труды об американском законодательстве, и обратился к Кацу за разъяснением подробностей статутов, упомянутых в обвинительном акте, и наказаний за их нарушение.

Каждый час пятеро заключенных, содержащихся по артикуло 10, отправлялись на прогулку в патио. Для того чтобы не завязывались знакомства, состав пятерки постоянно меняли. Я свел дружбу всего с двумя арестантами: испанским цыганом из Андалусии, по имени Хуан, который сидел в соседней камере, и Дарином Буфалино из Бостона, штат Массачусетс. Оба недавно совершили побег из испанских тюрем. Дарин был внуком Расселла Буфалино, главы одного из пяти преступных кланов Нью-Йорка, которого обвиняли в том, что он приказал убить руководителя профсоюза транспортных рабочих Джимми Хоффу. Штат Массачусетс требовал выдачи Дарина за вооруженное ограбление бронированного автомобиля, а тот даже не думал бороться против экстрадиции. Он мало что знал о RICO. Слышал только, что отвести обвинения по его статьям довольно трудно.

В конце августа меня навестил Густаво. Джуди перевели в Мадрид, в центральную тюрьму Есериас, где держали женщин. Густаво собирался с ней встретиться в тот же день и зарегистрироваться как ее адвокат. Тюремное начальство сказало Густаво, что режим содержания мне ужесточили, потому что я планировал побег. Он пришел в ярость и собирался сделать все возможное для пересмотра этого решения. Ему тоже удалось получить копию обвинительного акта и текст американского закона о реформировании практики вынесения приговора. Он объяснил, что этот закон, вступивший в силу в ноябре 1987 года, отменяет условно-досрочное освобождение, ограничивает пятнадцатью процентами число осужденных, которые могут быть помилованы за хорошее поведение, и предусматривает очень длительные сроки заключения за преступления, связанные с наркотиками. Но поскольку закон довольнотаки спорный, его конституционность оценивается Верховным судом Соединенных Штатов.

Вновь оказавшись в камере, я стал разбирать в тусклом свете тексты зловещего закона. Меня мороз подирал по коже. Если Джуди признают виновной, она сядет, самое меньшее, на десять лет, и не сможет рассчитывать на условное освобождение. Для меня признание виновным по любому из главных пунктов обвинительного акта грозило обернуться пожизненным заключением. Пожизненное означало на всю жизнь. Никогда уже я не стал бы свободным человеком. И проживи я хоть сто лет, все равно умер бы в федеральной тюрьме. Никогда бы не смог пойти в бар или ресторан, на дискотеку, концерт или вечеринку, в магазин или офис, домой. Никаких больше деревенских прогулок, видов на море и громкой музыки. Удовольствия выкурить гашиша со старыми друзьями. Никаких разгульных ночей в столицах Европы и Азии. Я потерял бы право воспитывать своих детей или даже просто наблюдать, как они растут. Ни объятий, ни эмоций. Ни капли счастья. Никаких стремлений. Никаких занятий любовью.

В ту ночь я услышал плач моих детей, вскочил с кровати, кинулся к двери и уперся в холодную сталь.