Страница 9 из 13
«Он что-то оставил Дереку в память о себе?» – спрашивает Наташа. «Что?» «Ты сказала, что тебе нужен Дерек, потому что умер твой дед, верно?» У меня нет возражений. «Я подумала, что он оставил что-то антикварное Дереку. Дерек его знал, да?» «Нет, – говорю я. – Даже я его не знала». «Дерека?» На всякий случай проверяет мою и свою адекватность Наташа. «Деда» – отвечаю я. Поскольку она не выглядит очень удивленной, я начинаю объяснять, что считала деда погибшим во время Второй мировой, а о его гражданской смерти узнала одновременно с тем, что он, оказывается, до сегодняшнего дня был жив.
«И где он был все это время?» – интересуется Наташа. Я говорю, что его содержали в специальном заведении и я завтра должна туда поехать. «На кремацию». Наташа смотрит на меня с пониманием. «Он оставил после себя несколько вещей. Библию, хасидскую шляпу, самоучитель иврита, открытку с двумя персиками и записи, которые никто не может расшифровать. Хотя предметно я этим не занималась».
«Это вещи тех, кого он убил?» – спокойно спрашивает Наташа, а я понимаю, что мне это даже в голову не пришло! Господи, но ведь это в самом деле могут быть вещи жертв… «Привет», – услышала я голос Дерека и оглянулась. «Ты уже с креслом Гиммлера?» «Еще нет, но очень скоро оно будет у меня». Дерек тоже босиком, светло-зеленая футболка, наверное, в честь глаз Наташи, джинсы.
Дерек с Наташей действуют слаженно, она привстает, он садится на стул, она присаживается к нему на колени, какие у нее длинные ноги… «У Марты сегодня умер дед», – говорит она ему. «Какой?» «Отец отца», – отвечаю я, я слежу за его рукой, его палец выравнивает изгиб Наташиной талии, тщательно, так турецкие ремонтники готовят к покраске стену…
«А разве он не умер в 43-м?» У Дерека хорошая память. «Он умер сегодня в сумасшедшем доме», – отвечает Наташа. «В 43-м умер кто-то вместо него. А он оставил им вещи евреев, которых он убил», – добавляет она непосредственно. «Зачем?» – удивляется Дерек. «Чтобы помнили», – нервно отвечает Наташа. «Может, он оставил завещание?» – спрашивает Дерек. Наконец-то он обращается ко мне. «Нет, Олаф ничего о завещании не сообщил. А об этом он упомянул бы в первую очередь. Да и какое завещание, если дед действительно был не в своем уме», – говорю я.
«Я хочу с этим разобраться. У меня голова кругом идет», – продолжаю я. «Марта, зачем теперь тебе это нужно? Что это изменит, что это тебе даст? Умер дед – ну и умер. Тема закрыта, свой род он успел продолжить. И титул передать. В конце концов, настолько ли важно, когда и где он умер? На войне или в сумасшедшем доме – на результат это не влияет. Кстати, а что говорит твой отец?»
«Это может влиять на последствия. И могло бы повлиять на результат, если бы я узнала о его жизни, а не о его смерти. Отца сейчас нет, о деде он знал. Я имею в виду, знал о том, что дед жив и сходит с ума на государственных харчах. Так говорит Олаф. Конечно, я как следует допрошу и отца, и тетку, и мать. В этом можешь не сомневаться».
«Я в тебе никогда и не сомневался. Особенно, в твоей фокстерьерской хватке. А зачем тебе с этим возиться? Я уже сам от себя устал. Но послушай, ну, умер дед. Сошел с ума. Оставил несколько вещей, связанных с еврейством, ну и что тебе из этого?»
Он доведет меня до бешенства. «Как ты не понимаешь?! Я была на его могиле в Союзе. Мы долго получали разрешение, чтобы поехать туда. Все просто поверить не могли, что нас туда пустят. Я сказала отцу, что буду голодать у посольства Советского Союза, если они не разрешат нам оплакать деда, и впервые в жизни увидела отца таким испуганным. Манфред добавил перца, когда сказал, что поддержит меня, но есть будет и сделает скульптуру из красного картона, такую, что «красные советские советы позеленеют». Но нам разрешили приехать.
Я помню, как отец стоял рядом со мной, в тихой скорби. Мать – тоже. А оказывается, он, а может, и она тоже, знали, что в это самое время его отец спокойно поглощает больничный завтрак в сумасшедшем доме и играется шляпой убитого еврея?»
«Слушай, может, это шляпа не убитого еврея, может, он этого еврея спас. Это шутка. Ведь это все равно не имеет значения». «Это – имеет значение. А вдруг он боролся с фашизмом? Вдруг он защищал евреев, поэтому его упекли в сумасшедший дом, а родственникам сообщили, что он умер. А над ним всю жизнь ставили эксперименты, отчего у него и поехала крыша. Вот о чем я думаю».
«О, Господи, Марта. Ты думаешь, что твой дед был Оскаром Шиндлером? Романтическая чушь. Слушай, прекрати себя терзать, противно слушать. Меня бесит это немецкое самобичевание. Мало того, что наш народ был разорван пополам, мало того, что каждое правительство брало на себя ответственность за то, что было сделано совсем другими людьми, мало того, что мы открыли границы всей Восточной Европе и выплатили немыслимое количество компенсаций и мертвым, и живым, и не рожденным, а из евреев сделали новый культ нации.
Евреи – современные священные агнцы. Давайте пойдем еще дальше – будем вместо материнского молока вливать в наших немецких младенцев сыворотку пожизненной вины перед Вселенной за безумного Адольфа. Фашизм – наше общее наследие, разве не так? И не нужно от этого отрекаться, и не нужно отрубать себе руки. Я думал, что у тебя хватает здравого смысла это понимать».
«Выходит, что не хватает, Дерек. Но что поделаешь, это наследственное. Я поймала тебя на двудушности. Знаешь, о чем я подумала? Ты у нас, значит, не чувствуешь никакой вины, да? Тебя это не касается. Очень похвально. Но скажи мне, дорогой, может ты влюбился в польку и бросил немецкую баронессу именно потому, что чувствуешь гигантскую персональную вину за фашизм? Ты об этом не думал, нет? Вы разговариваете о концлагерях в Польше?»
Наташа вскочила, чтобы уйти, но Дерек крепко прижал ее к себе, держался за ее стройные бедра, как за руль.
Общаться с Дереком было трудно. У меня болело горло, больно было глотать и дышать, собственная слюна превращалась в яд, который не дарил спасательные паралич, онемение или смерть, а окружал колючим забором мой костер боли.
Дерек был моими гландами, которые мне только что удалили. Может, теперь я буду меньше болеть. Скорее всего, я вообще не буду болеть. Но глотка кровила, слюна была розовой, как перо фламинго, и хотелось плакать, потому что мои «гланды» сидели рядом и пытались влезть в рот другой, очень красивой, девушки. Зачем ей еще одни гланды, зачем ей чужие гланды?
«Наташа, а у тебя гланды есть?» – вырвалось у меня. Наташа помолчала, потом повернулась к Дереку и спросила, что это означает на английском языке, так как она не поняла. Дерек глянул на меня с пылким интересом Фрейда к новому случаю в начале его карьеры, когда клиенты его больше интересовали, чем утомляли.
«Есть», – тем временем вежливо ответила мне Наташа. – Показать? Даже две». Я так и знала. «Я пойду, – сказала я. – Извините». В принципе, я не знала, за что я извинялась, это была привычка, а не искренность. Манфред считал мои постоянные извинения извращением, взращенным хорошим воспитанием. Дерек это знал, поэтому криво улыбнулся. «Давай-давай», – сказал он. «Если тебе нужно будет что-то перевести, я тебе помогу», – сказала Наташа. Поскольку я молчала, она добавила: «Я знаю украинский и русский».
Наташа работала финансовым аналитиком. Кроме того, что она редактировала финансовый альманах на немецком языке, она была ответственным редактором такого же альманаха, который направляли в филиалы компании в Польшу, Украину и Россию.
«Спасибо», – сказала я. Мне вдруг захотелось броситься в воду, но вместо этого я молча сошла на берег.
Позвонила Агата. «Ну что, девчонка? Затянула Дерека в постель?» Я вздохнула, Агата есть Агата. «Ты собираешься к нам, или нет? Мы по тебе соскучились». Я ужаснулась. По мне соскучились люди, которые празднуют день рождения Карлсона. Мне кажется, это не совсем адекватная среда и я не совсем адекватная. «Сейчас переоденусь и отправлюсь к вам», – ответила я.
Вдруг мне пришло в голову, что я не слишком надежно спрятала вещи деда. Я представила себе, как Тролль добрался до них и уже съел шляпу с пейсами. И превратился в черепаху, потому что шляпа не захотела принимать форму желудка Тролля, а захотела, чтобы сам Тролль принял форму шляпы. Несчастный Тролль, превратившийся в черепаху, чувствует, как его щекочут пейсы, но не может почесаться, так как черепахи чесаться не умеют. «Ты ненормальная», – сказала я себе вслух.