Страница 12 из 13
«Вагнер?» – между прочим уточнила я у Олафа, так как подозревала, что музыку выбирал именно он. Я рассматривала людей, которые находились в зале. Никак не могла собраться с духом и приблизиться к деду. Кроме меня, Олафа, ну и деда здесь было несколько человек. Прилизанный мужчина в черном, похожий на конферансье в концертах органной музыки, если бы Моцарт увидел его во сне, он тут же принялся бы писать Реквием. Симпатичный мужчина в сером дорогом костюме, он был похож на представителя государственных органов, лицо его, между тем, показалось мне знакомым. Женщину средних лет, которая внимательно рассматривала меня, как придирчивый член жюри на выставке собак, я раньше никогда не видела. Еще немного, и я бы послушно продемонстрировала ей свои зубы, уши и телосложение.
«Марта, ты совсем не разбираешься в классической музыке?» – услышала я Олафа. Я не ожидала от него таких прямых вопросов. «В похоронной – не очень», – поспешила соврать я, классическую музыку я не знала, впрочем, современную тоже, но мне не хотелось признаваться в этом Олафу, кроме того, врать ему мне нравилось. Олаф был вежливым человеком и по обыкновению воздерживался от выставления напоказ невежества своих клиентов. Впрочем, похоронную музыку я ненавидела, помню, как отказала в месте помощника одному талантливому юристу потому, что во время собеседования его мобильный телефон приобщился к нашему разговору общеизвестной мелодией Шопена.
«Ты ошиблась, это не Вагнер. Это первая часть Пятой симфонии Малера, если вслушаться, сразу поймешь, что это – настоящий военный марш. Мне показалось это уместным, жаль, что я не мог проконсультироваться с твоим отцом». «Может, лучше было бы запустить что-то еврейское? Кстати, вы же всегда в курсе всех дел, кто эти люди, и где раввин?»
«Раввин?» «Да». «Мы решили, что это лишнее. Не нужно потакать сумасбродству, измученная болезнями душа барона, готовящаяся отправиться на небеса, имеет право на отдых и однозначность. Никакого искусственного еврейства, никаких волнений. И конечно, никаких раввинов. В свое время к барону приходил отец Ральф, диалога у них не получилось, но это не из-за отца, а из-за твоего деда, он хотел диалога исключительно на своих условиях, а отец Ральф такое отношение мог стерпеть только от Папы».
Я улыбнулась, Олаф сделал вид, что не заметил этого. «А Папа – только от Бога, и то этот факт не доказан», – не удержалась я от комментария. Но чему-чему, а мастерскому игнорированию неудобных вопросов учат всех юри стов. А герр Кох был отличником.
«Теперь о людях, которые здесь присутствуют. Как ты поняла, это – герр Теодор, он директор этого… ээээ». «Крематория?» – решила помочь ему я. «В определенном смысле. Второй мужчина – из Министерства юстиции, его звать Клаус Рéрихт, ты должна понимать, что его присутствие здесь обусловлено его должностью и ээээ… военным прошлым господина барона. А женщина – лечащая медсестра барона, фрау Тереза, она неотлучно находилась при герре Вайхене в последние месяцы его жизни».
Клаус Рерихт. Он точно мне был знаком. Когда узнаёшь не только лицо, но и имя человека, это свидетельствует о том, что ты уже наверняка его где-то видел. Мне показалось, что и герр Рерихт узнает меня, и я решила поздороваться, но Теодор лишил меня этой возможности. Началась церемония прощания.
Дед оказался очень похожим на папу, я вздрогнула, будто увидела в гробу отца. Похудевшего, старого, измученного болезнями отца. Когда я приблизилась, чтобы поцеловать его (я решила, будь что будет, но я его поцелую в лоб), заметила, что на деде были разные ботинки. Они были совсем разные. Отличались друг от друга не только цветом (правый ботинок был черный, левый – бежевый с выдавленным синусоидным узором, который окутывал носок, будто кто-то старался набросить на него лассо), но и формой, качеством и длиной шнурков. «Что это такое? Вы вообще видели его обувь?» Я собиралась спросить об этом шепотом у Олафа, но меня услышали все.
«Господин барон не любил одинаковых вещей, они усиливали его беспокойство, он очень нервничал, когда видел что-то одинаковое», – объяснила мне медсестра Тереза. Она была права, по крайней мере, отправляться в печь в одинаковых вещах мой дед не собирался. Носки были разными. Пуговицы тоже.
Преимущество кремации заключается в том, что не успеешь ты вцепиться в человека, как его поглощает пламя. И если я видела людей, которых невозможно было оторвать от гроба, уже опускаемого в могилу, то увидеть людей, которые бы вместе с гробом лезли в печь, мне не приходилось. Ты успеваешь только подумать о том, что на нем непарные ботинки, пуговицы и носки. А еще успеваешь узнать о том, что парные вещи его бесили, как пламя уже слизывает черты того, кто все время был для тебя мертвым, незнакомым и далеким.
«Все позади, дорогая», – сказал Олаф и обнял меня, не прикасаясь. Где этому учат? «Мне нехорошо», – честно сказала я ему, заметив, как вроде бы знакомый мне Клаус Рерихт, присутствующий здесь по делам службы, потянулся за салатным бокалом и куском рыбы.
«Я теперь поняла, кого он рисовал», – услышала я кого-то снизу. Это была фрау Тереза. «Извините?» «Ваш дед постоянно рисовал одно и то же лицо». Я молчала, поэтому она продолжила: «Я думала, что он рисует себя в молодости. Правда, эти колечки в ушах меня смущали, не мог он носить колечек, не такие были времена. Но теперь понимаю, что он рисовал вас. С подобранными волосами или короткой прической, не очень понятно, хотя рисовал он неплохо. Во всяком случае, как по мне». «Этого не может быть, – сказала я. – Он никогда меня не видел. И у меня не было коротких причесок». «Возможно, ваш отец показал ему ваше фото. Или герр Кох, – настаивала она. – Так или иначе, но у меня есть три ваших портрета и еще кое-что, что нарисовал ваш дед. Хотите посмотреть?» Я очень хотела посмотреть, поэтому мы договорились, что встретимся послезавтра, когда фрау Тереза будет выходная.
«Рисовал он очень и очень неплохо, хотя мир не ценит понятных рисунков. Это из-за того, что в художественные критики идут извращенцы. Вы видели работы Макса Эрнста?» Я видела. «А я долго их не видела. Я вообще не знала о его существовании, у меня были другие приоритеты. И другие знакомства. Но у меня был поклонник, вот он как раз и работал художественным критиком в журнале. Он сказал, что я – вылитая «Молодая химера» Эрнста, можете себе вообразить, как мне это польстило. Бог мой, я чуть до потолка не прыгала. Я – и на полотне выдающегося художника! Гордилась я собой долго, пока не увидела, что это из себя представляет». Я старалась припомнить, как выглядит химера. «Вижу, вы не можете припомнить. Слава Богу, еще приснится! Эта химера выглядит, как химическая колба или запаянная в нескольких местах стеклянная труба в короткой юбочке». Я силилась представить себе это. Тереза перешла на шепот. «Вы знаете, я не сторонница фашистской идеологии, но в одном я с ними согласна. Это дегенеративное искусство! А тот, кто думает иначе, просто никогда не представлял себе, что его могут изобразить, как колбу в короткой юбочке».
«Вы подобрали очень изысканный букет, фрейлейн Вайхен, бело-голубой», – услышала я тихий-тихий голос. Так говорят тяжелобольные люди, а еще, наверное, директоры крематориев. Потому что я увидела рядом с собой Теодора. «Он очень к лицу барону. Барвинок – голубизна его глаз, гипсофила – его седина, у вас безупречный вкус». Так вот как называется эта беленькая цветущая мелкотня. Гипсофила! Это ж надо: маленькая, белая, нежная, а имеет такое название. Как сексуальный извращенец. Гипсофил – человек, который насилует загипсованных калек. Что только не лезет в голову. Я посмотрела на Теодора и решила, что ему сложно общаться с родственниками тех, кого он сжигает в своем заведении. Действительно, о чем можно говорить? О своих гипсофильных ассоциациях рассказывать не хотелось. «Фрау Тереза не очень вас заговорила? Наши медсестры привыкли постоянно разговаривать, обычно их пациентам не с кем поговорить, кроме них». Он грустно улыбнулся. Я сказала, что мы с фрау Терезой обсудили немецкое авангардное искусство. Конечно, после этих слов он на меня вытаращился настолько, насколько ему позволяли его воспитание, должность и уровень сдержанности.