Страница 7 из 86
Мы с большим трудом избавляемся от апологетического отношения к этому великому наследию, но есть крайность другой дурной крайности — снобистского высокомерия, и до сих пор еще проявляющегося к завоеваниям русской литературно-критической мысли.
Дань глубокого и искреннего уважения должна сочетаться здесь с трезвым анализом, с пониманием исторической ограниченности наших великих предшественников. Об этом с полной точностью и глубоким проникновением в суть говорил в своем «Слове о Горьком» Леонид Леонов, выразив свое достаточно сложное, но вполне возвышенное отношение «к той особой в нашей литературе, полуподвижнической линии просветителей, где отвергается не только развлекательно-беллетристический сервис, но и отвлеченная созерцательность в отношении пускай высочайших тайн бытия, если не работают на реальное, осязаемое злободневное задание… И где генеральной целью творчества ставится всемерное обогащение черной житейской руды, из которой в сплаве с человеческим трудом когда-нибудь и должно образоваться поставленное на повестку дня счастье. В соответствии с их ведущим догматом, — подчеркивает Л. Леонов, — по которому общество является полновластным владельцем всех видов материального и духовного состояния, алмазно рассеянных гениальностей в том числе они даже стремились ограничить деятельность последних единственным средством прямолинейного воздействия, лучше всего уподобляемого стрельбе с открытой позиции и прямой наводкой, что, признаем же когда-нибудь начистоту, в силу самой недолговременности выстрела плохо сказывается не только на прочности, но и на дальнобойности подобных произведений. Да что там: оценка бессмертнейших наших в прошлом веке производилась самыми нетерпеливыми из них по шкале такой повышенной гражданской ответственности».
Эти слова современного художника, чутко уловившего и главную силу, и главную слабость наших литературно-критических предшественников, к Писареву и близкому к нему кругу его единомышленников как наиболее нетерпеливому относятся в гораздо большей степени, чем к Белинскому или Герцену, Чернышевскому или Добролюбову.
Упрощенно-утилитарное понимание литературы прямолинейное и порой плоское толкование принципа общественного предназначения искусства составляли драму Писарева, сковывали его литературно-критический талант, приводили к грубым искажениям истины в практике литературно-критического анализа. Эта драма опосредствованно отражала трагедию революционно-демократической мысли.
* *
…Писарев принадлежит истории, а следовательно, и нашему времени как в своих взлетах, так и падениях, в прозрениях и ограниченности.
Будем же учиться у Писарева и его сподвижников яростной гражданственности, публицистичности, смелости мысли, бескомпромиссности в борьбе, учиться тому, чтобы критика была последовательным проведением в жизнь нашего мировоззрения, всей совокупности гражданских убеждений, желаний и надежд, чтобы она судила о произведениях непременно в связи с той жизнью, среди которой и для которой оно возникло.
Но не будем забывать и о другом — об опасности прямолинейных упрощений, даже если они порождены святым нетерпением повышенной гражданской ответственности. Будем помнить, что гражданственность в литературе отнюдь не сводится к иллюстрации идей, что существуют магия таланта, секрет художественности, которые и сообщают искусству особое, только ему присущее могущество в постижении человека, жизни, общества, в познании высочайших тайн бытия, в непреходящей силе, «дальнобойности» воздействия подлинных его произведений на души и умы людей.
Объективные представления о главной, ведущей фигуре журнала «Русское слово» — Дмитрии Ивановиче Писареве — помогают нам глубже и точнее постигнуть жизненный и творческий путь, человеческий облик и мировоззренческие позиции его ближайших сподвижников — страстных журнальных бойцов легендарных 60-х годов прошлого века — Григория Евлампиевича Благосветлова, Варфоломея Александровича Зайцева и Николая Васильевича Соколова. Яснее и полнее понять тот идейный и нравственный урок, который живет в их поведении и творчестве и поныне, который важен не только для их современников, но и для нашего времени.
ГРИГОРИЙ БЛАГОСВЕТЛОВ
Почти все знавшие знаменитого в свое время редактора «Русского слова» и «Дела» подмечали в нем «что-то солдатское» — одним он напоминал «писаря какого-нибудь маленького казенного учреждения», другим — «унтера николаевского времени».
«Где-то он говорит о себе как о существе, скованном из железа и потому внушающем не особенно нежные чувства окружающим… Роста слегка выше среднего, плотный, широкоплечий, сутуловатый, с грубым, выразительным лицом, изборожденным не по возрасту глубокими морщинами… с седыми, коротко остриженными волосами, с щеткой коротко подрезанных усов и короткими же бакенбардами, он производил впечатление силы, прямолинейности — и бесцеремонности…» Таким, по словам народника Н. Русанова, видели Григория Евлампиевича Благосветлова современники. И лишь немногие, близко знавшие его, могли разглядеть за этой непритязательной внешностью личность незаурядную.
Сдержанный и скрытный, он редко открывался людям. Письма и статьи Благосветлова, воспоминания людей, близко знавших его, помогают понять этого незаурядного человека во всей его драматической сложности. Противоречивость его была противоречивостью времени, которое он выражал, и, как это ни парадоксально, оборачивалась цельностью, удивительной цельностью натуры этого прирожденного политического бойца. Эту цельность сообщало Благосветлову то самое ощущение силы — нравственной и духовной, порой грубой, бесцеремонной, которую отмечали в нем современники — враги и друзья.
Благосветлову принадлежат грустные слова о судьбе писателя в самодержавно-крепостническом государстве: «Если родишься в России и сунешься на писательское поприще с честными желаниями, — проси мать слепить тебя из гранита и чугуна. Мать моя озаботилась в этом отношении. Спасибо ей, родимой!»
В условиях деспотизма Благосветлов бесстрашно и упрямо вел свои журналы по бескомпромиссной и трудной дороге борьбы. Его жизнь составляет и для нас нравственный урок — урок гражданственности, общественной принципиальности.
Шестидесятые годы прошлого века были временем всеобщего и всеобъемлющего неудовольствия правопорядками крепостнической России, когда крестьянская революция в стране казалась грозной необходимостью.
Благосветлов вступил на путь общественной борьбы в самом начале шестидесятых годов, он был одним из вдохновителей и выразителей этого блистательного времени, а завершил свой жизненный путь в конце 1880 года, накануне краха второй революционной ситуации. Судьба его трагична не только потому, что его гражданские, общественные идеалы оказались неосуществимыми в пору шестидесятых-семидесятых годов. И после смерти Благосветлову в отличие от многих его сподвижников не повезло. Его забыли, на всю его подвижническую деятельность легла густая тень.
До крайности разноречивы свидетельства современников о личности редактора «Русского слова» и «Дела».
«Человек умный, с большими знаниями, энергичный, смелый и решительный… В нем, несомненно, бьется жилка настоящего политического бойца, клубного оратора в якобинском вкусе!» — таково было впечатление, которое производил Благосветлов на писателя-народника П. Засодимского.
«Скаред и торгаш», — резюмировал свое впечатление о Благосветлове сотрудничавший с ним в молодые годы Г. Н. Потанин.
Это разноречие в восприятии Благосветлова современниками, как в кривом зеркале отразившее действительные противоречия его натуры, до сих пор лежит печатью на личности редактора «Русского слова» «Дела», искажает наши представления не только о нем, но и о его журналах. Между тем Шелгунов был глубоко прав, когда говорил, что Благосветлов — один из «типических представителей» того времени, когда на арену общественной борьбы вслед за дворянскими революционерами выступили разночинцы. Таким разночинцем по происхождению н сути своей, демократом по убеждениям, по образу жизни, по манерам и внешности был Благосветлов. «Он простой, неизбалованный семинарист, чернорабочий, сам, собственными руками пробивший дорогу… — писал о нем Шелгунов, — человек с умственными привычками и ограниченными потребностями, не знавший других развлечений, кроме нескончаемой работы, просиживавший до двух-трех часов ночи у себя в кабинете за корректурами, — он, такой Благосветлов, сознававший все это хорошо, гордился своими мозолистыми руками».