Страница 4 из 25
— Позвольте и мне в свою очередь, — сказал Головин капитану, — поздравить вас с отличной погодой.
— Награда за последний рейс, — благодушно улыбнулся Кланг. — Надеюсь, я это заслужил за сорок лет... Ведь это мое последнее плавание.
— О нет, как можно, — из учтивости запротестовал штурман, — еще во Владивостоке я слыхал, что вас переводят на юг...
— Прогуливаться с курортниками от Сочи до Гагр! — с усмешкой перебил Кланг. — Нет, дорогой штурман, мне просто хотят подарить пенсионную книжку. Но, признаться, я не представляю себе, как Леонард Кланг станет стричь купоны...
Неприятный для обоих разговор весьма кстати прервала уборщица, явившаяся накрывать на стол.
В полдень Головин сменил на вахте второго штурмана Кремнева. В два часа дня подул свежий ветер, еще через час небо заволокло тучами и начался дождь. В наступивших сумерках по морю забегали зловещие барашки, а к ночи пароход, замедлив ход, лег в дрейф. На опустевшей палубе чуть светился тусклый фонарь. Пенистые волны ударялись о борта.
В кубриках в этот вечер долго не ложились спать, вспоминая минувший солнечный день.
Помрачневший Бакута, неодобрительно прислушиваясь к доносившемуся из-за переборки смеху матросов, поучал Андрея Мурашева:
— Много смеялись сегодня ребята, обрадовались неизвестно чему. А теперь море даст себя знать... Как бы нам не отправиться к морскому штурману. Ступай, пока есть время, ложись спать... Чую, сегодня не обойтись без аврала...
С тяжелым предчувствием ушел Андрей из тесной каюты боцмана. Но, вернувшись в кубрик, он тотчас забыл мрачные предсказания и повеселел. Мгновенно он забыл про шторм и качку, так тепло и уютно было в шумном матросском кубрике. Дружко весело рассказывал, как в одном английском порту продают часы на килограмм, и так как никто не верил ему, он клялся, что лично купил пятьсот граммов часов и раздарил знакомым девицам в Одессе. За столом кочегар Золотов сосредоточенно записывал в толстую тетрадь песню, слова которой диктовал ему матрос Григоренко, лежавший на койке и точно читавший их по складам.
«Ты голову склонила ко мне на грудь, — скандировал Григоренко, — ...и тихо прошептала...»
— Повтори, — буркнул кочегар.
— Послушайте, сэр, — вскакивая с койки, неожиданно заявил Григоренко, — вы что-то мне обещали, если я дам вам списать.
— Сначала кончим, — нетерпеливо огрызнулся кочегар, — потом получишь. Ну, как дальше? Что она тихо прошептала?
— Она умолкла навеки, — откидываясь на койку, отрезал матрос. — Пока не выложите на стол, она будет молчать, как рыба.
— Отдам, — взмолился кочегар. — Зачем время терять? Как дальше?
Но Григоренко был непоколебим. Золотов, тяжело вздохнув, отправился в свой кубрик и принес вырезанный из моржовой кости мундштук. Григоренко спрятал мундштук в карман и снова улегся на койке.
— Пиши, — сказал он важно. — «И тихо прошептала: печаль забудь...»
Григоренко не успел закончить фразу. Судно резко накренилось, чернильница покатилась по столу, заливая тетрадь кочегара, все мигом вскочили на ноги и прислушались. Пронзительный, тревожный, заливчатый свисток раздался с мостика.
— Все наверх!
Дальнейшие события развернулись с такой стремительной быстротой, что лучше всего, вместо описания яростного шторма и аврала, мы коротко по вахтенному журналу передадим, что случилось на пароходе после того, как прозвучал свисток боцмана.
К двадцати двум часам ветер достиг двенадцати баллов. Это был тайфун.
В полночь в трюме отскочил цемент и сквозь пробоину хлынула вода.
Когда забрезжило утро, небо еще ниже спустилось над морем, и маленький пароход, взлетая ввысь, точно врезался в рыхлые, рваные тучи.
С палубы уже давно снесло все грузы. Во всех проходах клокотала вода, а наверху, на разбитом мостике, нахохлившись, в тяжелой шубе с высоким боярским воротником стоял Леонард Карлович.
В трюме, по колени в воде, матросы лихорадочно заделывали пробоины. Другие ведрами черпали воду. В кочегарке, куда спустился Головин по приказанию капитана, уже были потушены топки. Мутная, грязная вода с шипением пенилась под ногами снующих людей.
Бакута и Андрей возились у помпы. Андрей был бледен и выглядел изможденным. Это были его первый рейс и первый шторм.
Весной он нанялся на «Звездочет» матросом второго класса. Как он был счастлив, получив в конторе пароходства мореходную книжку! С детских лет, потом в фабзавуче судостроительного завода он мечтал стать моряком. После работы он отправлялся в порт и не уходил от причалов до поздней ночи. Он знал все суда, мощность их машин и водоизмещение. Даже ночью по силуэтам труб и мачт он узнавал любой пароход.
И вот мечты его сбылись. Он — моряк. Со старым, разбитым, перевязанным веревками сундуком он явился на судно, держа под мышкой потрепанную тужурку. Позади него испуганно поднималась по трапу плачущая тетка — единственный близкий ему человек.
Поднявшись на палубу, вне себя от смущения, он поставил сундук, не зная, куда идти.
Нежный, еще совсем ребяческий румянец, покрывавший лицо Андрея, мягкие белокурые волосы, робкие серые глаза и вся его хрупкая фигура делали его похожим на девушку. Таким он пришел на судно, и в первые дни плавания матросы, подшучивая над ним, не давали ему прохода.
Но вскоре они узнали, что Андрей — сын партизана, замученного японцами, что вместе с отцом погибла его мать, и шутки прекратились.
Мягкость Андрея и его работоспособность завоевали симпатии моряков; что же касается Бакуты, то он заявил, что «из этого мальчика выйдет соленый моряк».
Рейс на Камчатку прошел при благоприятной погоде, и Андрей теперь впервые переживал ненастье. Лицо его пожелтело, осунулось, побледнели губы, на лбу слиплись волосы; он крепился, но все видели, с каким трудом он передвигался по палубе, как угнетала и мучила его морская болезнь. Бакута не отпускал его от себя. Боцман считал, что новичку необходимо как можно больше быть на воздухе и работать не покладая рук, чтобы забыть о болезни. Он делал вид, что не замечает состояния своего любимца, а тот в свою очередь работал изо всех сил, стараясь ничем не выдать своих страданий.
Согнувшись и припадая к палубе, Головин пробрался на мостик. Леонард Карлович стоял, заложив руки за спину, и бинокль блестел на его мокрой груди. Он вытянул вперед голову и заложил руки за спину. За левой его щекой двигался шарик конфеты.
— Ступайте к радисту, — промолвил Кланг, языком перекладывая конфету за правую щеку, — у этого молодца, кажется, полная авария.
В радиорубке был хаос. Разбитая, расщепленная дверь лежала на пороге, а за ней валялись осколки ламп и обрывки проводов. Убитый горем радист на коленях ползал по лужам, собирая свое имущество. Не смея поднять глаз на вошедшего штурмана, он еле слышно проворчал:
— Хотел бы я видеть кого-либо другого на моем месте...
— Восстановить невозможно? — спросил Головин. — Что вы успели передать?
— Пять раз я восстанавливал... Антенну разрывает, как нитку... Три раза принимался работать, но... видите сами...
Штурману не пришлось докладывать капитану о положении дел на судне. Леонард Карлович, лишь только Головин стал с ним рядом, порывисто обернулся и проворчал:
— Случилось самое худшее, чего можно было ожидать. Размагнитились компасы. Но они все равно мало помогли бы нам, — словно обнадеживая штурмана, добавил он.
Три дня носился пароход в неистовом урагане. Все попытки радиста наладить передачу кончались ничем, и едва лишь, чудом наладив аппарат, он брался за ключ, как ветер срывал антенну. К концу четвертого дня Леонард Карлович отдал Головину последнее распоряжение:
— Приготовить шлюпки. Когда закончите, явитесь ко мне в каюту. Не более чем через полчаса судно пойдет ко дну.
У шлюпбалок штурман столкнулся с Бакутой.
— Готово. Все в порядке, — прокричал боцман, — можете докладывать!
Головин отправился в каюту капитана. В узкой темной каюте под креслом белели деревянные голландские башмаки. По полу перекатывался кокосовый орех, в давние времена вывезенный капитаном из тропиков. Кланг сидел за столом и аккуратно делал записи в вахтенном журнале.