Вадим

Дима кивал и старался делать заинтересованное лицо.

— Ой, вы бы только знали, какая там жизнь… И чего только мы не перевидали… У меня у самой полсемьи погибло. Два дяди, брат, двоюродные братья… И есть нам было нечего. Порой картошки нароешь замерзшей, отваришь — без соли, без масла — и то радость… А как мне приходилось под пули лезть, чтоб репортажи писать… Батюшки, один раз даже в ногу попало. Месяц лежать пришлось… Так я переживала не то, что нога болит, а что не могу туда, на передовую… писать…

Вадим наблюдал из соседней комнаты с интересом. Маша же, когда появилась, обрадована совсем не была. Шепнула ему:

— Жизнь ее, надо думать, была слишком далека от столь прозаических вещей, как этикет. И своего места здесь она не понимает.

— Где же ей было учиться? — ответил Вадим.

Утром он собирался на работу. Маша спала, а Татьяна Григорьевна уже занималась с Илюшкой, просыпавшимся иногда очень рано. Завидев Вадима, она тут же поспешила общаться:

— Доброе утро, как спалось? А мне не очень. Вы знаете, у вас тут домовой живет. Да-да. Но вы не бойтесь, он добрый. Только всю ночь меня толкал, безобразник.

Вадим застыл с чашкой в руке, а Татьяна Григорьевна, между тем, носила Илюшку на руках и отпугивала несуществующих животных:

— Кыш, киска, кыш, собачка… кыш, кыш…

Илюшка, изумленно подняв брови, слушал. Да-а, подумал Вадим. Ладно, еще и не такое бывает.

Днем ему позвонила Маша:

— Ты знаешь, я просыпаюсь и вижу такую сцену: Илюшка капризничает, куксится, не хочет есть суп. А эта тетенька ему говорит: ты что плачешь? Вокруг столько горя и столько смерти, а у тебя такая жизнь прекрасная! Как ты можешь плакать? Прикинь!!

— А ты что? — спросил Вадим.

— Я ее обратно отвезла. Другую будем искать.

Про домового Вадим распространяться не стал.

7

В нашу первую встречу мама Вадима произвела на меня какое-то странное впечатление, и со временем оно не прошло. Я даже удивляюсь, вспоминая ее: неужели эта женщина и в самом деле существовала? Ведь привыкаешь видеть людей, сразу бросающихся в глаза, немедленно дающих о себе знать, занимающих прочное место и ни за что с ним не расстающихся… А Олеся Глебовна была совсем неприметной, немного нелепой женщиной с пронзительной красоты улыбкой. Улыбку эту я видела только однажды, по случайному и дурацкому поводу — не то молоко разлилось, не то обманул сантехник — и больше она ни разу не появилась. Глаза у Олеси Глебовны были всегда потухшие. Она умерла, не дождавшись рождения Илюшки.

Мы с ней сдружились, если можно так выразиться применительно к нашему очень краткому общению, — всего, по-моему, трем встречам. Беременной я прилетала из Нью-Йорка к Вадиму и заходила к свекрови. Она заранее пекла для меня блины, ставила чай; потом говорила о себе, о Вадиме, об его отце. Впрочем, об отце я спрашивала сама, полагая, что многое можно узнать про мужчину, если иметь представление о родителе.

Олеся Глебовна рассказывала о том, что в течение совместной жизни с Сергеем ей каждый день приходилось записывать все траты вплоть до копейки и отчитываться перед мужем. Чтобы приобрести, к примеру, пару колготок, она указывала, будто купила четыреста граммов масла, хотя на самом деле было куплено двести. У мужа ее была философия — не растрачивать. В том числе, и себя. В день свадьбы он ей сказал: «Будем с тобой раз в неделю», — и ни разу не отступил от этого обещания. Он считал себя пупом земли, по ее выражению; отвечал неохотно, если его расспрашивали. Зато любил поразглагольствовать под настроение, и чтобы его внимательно слушали.

Надо сказать, что, приняв эти сведения, я ни с чем в своем муже не смогла их соотнести. Но я хотя бы обнаружила плоскость, относительно которой понимать те или иные его качества и поступки.

Когда Вадиму исполнилось пять, Сергей ушел жить к другой женщине. Вадим начал видеть отца раз в неделю, потом раз в месяц, дальше — совсем редко. Он как-то рассказывал мне, что папа всегда обещал купить железную дорогу или конструктор на день рождения, затем откладывал до Нового года, затем до следующего праздника… Так и не подарил ни того, ни другого. А лет десять назад он переехал в Германию вместе с новой семьей: женой (той самой женщиной) и двумя детьми. По имеющимся данным, разбогател.

Олеся Глебовна была замужем еще раз. Второй муж, по ее словам, был необыкновенно интересным человеком, но пил. У него был сын, чуть младше Вадима, и жили они вчетвером. Жили весело. Младший ребенок долго считал, будто мороженое растет в лесу под деревьями, потому что всегда, когда бы они ни отправились в лес, мороженое оказывалось именно там. Впрочем, младшему вообще было интереснее жить. Новая свекровь Олеси Глебовны приносила родному внуку деликатесы и кормила его тайком, чтобы не досталось Вадиму. Родственники этого ребенка привозили ему из-за границы подарки, а Вадиму — никогда. Олеся Глебовна из сил выбивалась, чтобы хоть как-то компенсировать сыну подобное отношение «близких».

Через несколько лет ее новый муж умер от цирроза печени. Младшего, Сашу, усыновила свекровь — несмотря на то что Олеся Глебовна успела его полюбить и расставаться с ним не хотела. Этот сводный Вадимов брат, как стало известно, рано начал пить и быстро превратился в алкоголика. В асоциального, гротескного персонажа — с синим носом и бессмысленным выражением физиономии. Вадим до сих пор встречается с ним иногда, помогает.

Олеся Глебовна осталась вдвоем с Вадимом, когда он заканчивал школу. Он говорил, что с этого времени мама стала класть на видное место листок, на котором ее почерком было написано, скажем, о преимуществах и красоте честности. Таким образом она пыталась воспитывать в нем настоящего человека.

Помимо прочего, я спрашивала Олесю Глебовну о Вадимовых бабушках и дедушках, имея в виду присутствие наследственных болезней, о которых мне следовало бы знать как будущей матери его сына. Насчет болезней я не добилась ничего вразумительного. Зато обнаружила, что родители Олеси Глебовны, живущие где-то в области, ребенком отдали ее на удочерение дальним московским родственникам. С тех пор своих биологических родителей она не видела. Приемные же любили ее не слишком, отчего она и постаралась выйти замуж при первом удобном случае.

Мне очень жаль эту женщину. А ведь во время нашей последней встречи она сказала, что не может назвать себя несчастливой. И это при том, что уже тогда она, скорее всего, знала о своей болезни. У Олеси Глебовны обнаружили рак, но лечиться она не стала; только колола себе морфий, увеличивая дозу, и скрывала от сына болезнь. По всей видимости, успешно: обо всем об этом я узнала случайно, год спустя, от ее соседки.

В то, что Олеся Глебовна была счастлива, трудно поверить вот так запросто, по-житейски. Ее детское имя, совсем не подходившее к внешности, вместе с тем довольно точно описывало ее — никем по-настоящему не удочеренную, недолюбленную, все будто живущую понарошку, надеясь, что вот скоро настанет всамделишная жизнь, и тогда все будет как надо… Однако ведь бывают персонажи в литературе — вроде все у них плохо, и муторно, и живут среди серых, никогда не меняющихся пейзажей — и все-таки они счастливы. «Но ведь это в литературе, — скажете вы, — где ж вы их в жизни видели?» Возможно, Олеся Глебовна как раз и была одной из таких людей.

8

Вернувшись домой с работы, Вадим оставил в холле портфель. Услышал голоса и направился к ним.

Маша неожиданно появилась откуда-то сбоку, обняла его и чмокнула в висок. Остальные сидели на кухне за стойкой. Милка вычурно протянула для поцелуя безукоризненный маникюр, но поцелуя не состоялось; Дима, крупный, медленный и в старых толстых очках, встал подать руку.

Вадим присоединился, скинув пиджак. Спиртного ему не хотелось. Он начал пробовать подогретые Машей закуски: ракушки с начинкой, дамплинги с креветками, слоеные булочки. Милка же, сделав минимальную паузу, продолжила щебетать: