Вадим

Вадим обошел квартиру несколько раз в надежде найти хоть какие-то памятные предметы. Но ему ничего не удалось обнаружить. Скорее всего, мама сама избавилась от сувениров, уничтожив прошлое еще до того, как оно ушло вместе с ней.

Он подошел к комоду и потянул за лежащий на нем листок, думая, что это может быть фотография. Листок оказался пустым с обеих сторон, зато на рукав плеснуло пушистой пылью. Отряхивание оказалось безрезультатным: серая полоса моментально въелась в рукав. Вадим в последний раз обвел глазами гостиную, словно надеясь вобрать в себя все и выжать до чего-то компактного, важного, чтоб унести с собой. Решил, что, наверное, не существует людей, которые только в силу своих личных особенностей живут неопрятно, свинячат — и чувствуют себя превосходно. Отношение к своему обиталищу — проекция отношения к себе самому. Человек, живущий в свинарнике, — человек, которому все равно.

Конечно, у Вадима тогда были смутные подозрения. Но мать уверяла его, что просто устала. Он постеснялся предложить нанять домработницу, побоялся ее оскорбить — мама была человеком особых принципов. У него тогда уже были средства отправить ее лечиться хоть за границу, но мама скрывала свою болезнь. Она не давала ему заботиться о себе, и сейчас Вадим ощутил, что до сих пор ее не простил за это. Она никому не позволяла о ней заботиться — может быть, поэтому о ней никто никогда и не позаботился. Она была… Вадим даже не знал, какой она на самом деле была: он так и не понял ее. С самого детства непонимание и боязнь были его постоянными спутниками. Неспособность что-либо понять, неосуществление понимания стало для него с тех пор самым болезненным ощущением.

Он вышел на площадку и закрыл за собой дверь. Послать сюда людей выкинуть все до последней пылинки и квартиру продать… Вадим пожалел, что пришел сюда. Он не хотел обозначать эту точку на карте города.

Лохматая дворняга на этот раз не залаяла, а пыталась приластиться к костюму, пока сторож открывал ворота. Выезжая, Вадим собирался спросить его о кратчайшем пути на шоссе, но не успел: зазвонил мобильный. Маша сказала:

— Привет.

— Привет, — ответил Вадим, и жена неуверенно замолчала, не решаясь поинтересоваться, где он. Вадим тоже молчал. Тогда ей пришлось спросить, плюнув на гордость:

— Дома скоро будешь?

— Да, наверное.

— Ну ладно, целую.

Когда Вадим появился в прихожей, он тут же увидел сына. Илюшка стоял в дверном проеме напротив, в пижаме, и у него был взгляд человека, уже наученного горьким опытом. Вадиму стало не по себе. Неужели он вел себя так, что ребенок не знает, чего ожидать? Не бросается радостно, не целует, не обнимает? Присев, он взял сына за руку. «Папка», — утвердительно сказал сын. Скорее всего, сам себе, словно до этого не был уверен. Вадим обратился к нему: «Малыш, мы с тобой в последнее время совсем редко видимся… Давай в выходные куда-нибудь сходим — в цирк, в зоопарк? А потом пойдем и будем долго гулять…» — «Давай!» — просиял Илюшка. И прижался доверчиво.

Затем появилась Маша, чтобы уложить его спать. Моргнула на Вадима своим повседневным взглядом, непроницаемо-теплым, будто цигейковая шуба. Посмотрев Маше вслед, Вадим понял, что не сможет остаться в квартире наедине с женой, не вынесет своего одиночества, выставленного на обозрение им обоим. Он взялся за ручку двери, решив снять номер в гостинице. Но тут его посетила мысль: если сейчас уйдет, то лишь добавит путаницы в сумбур уже существующий.

Поэтому в гостиницу он не пошел: лежал в своей кровати и не мог заснуть. В голове у него был только один беспокойный обрывок — не мысль даже, а так, не вполне оформившийся клочок, хвостик недопереваренной ситуации. И было ему одному просторно и отчасти гадко. Относился же этот хвостик к загадочному факту Сашиной женитьбы.

14

Мои страхи, связанные с возможной смертью ребенка и прочими ужасными вещами, постепенно разрешились. Я много о них думала. Казалось бы, все знают, что страх ничего не предотвратит — наоборот, он может спровоцировать то, чего ты боишься. Но достучаться до своего бессознательного, объяснить ему это довольно трудно. Не стану хвастать, будто мне это удалось. Но я сумела докопаться до причин происходящего со мной.

Я отношусь к определенному типу людей: такие люди считают, что все в жизни зависит только от них самих. Подобное мировоззрение помогает достигать целей, жить активно, нести ответственность. Но в моем случае, мне кажется, случился перегиб — я замахнулась на вещи, которые на самом деле находятся вне моей компетенции. Невозможно все предвидеть, все учесть, все просчитать. Бывает так: идешь, и кирпич падает на голову. Ведь бывает же! Огромная часть реальности мои предпочтения не учитывает. Поэтому бессмысленно не принимать то, на что ты повлиять не в силах. Следует спокойно и разумно действовать в границах своих возможностей. Я могу только то, что я могу.

Осознание этого и было самым важным. Я не стану клиентом психбольницы. Во всяком случае, пока.

Думаю, мой психоз в некотором роде показателен. Я сопротивляюсь реальности и своей скромной роли в ней. Я не могу принять собственное бессилие. Это вполне естественно: человек осознает свою конечность, зависимость — унижающую его, лишающую свободы выбора — и сопротивляется. Поэтому я и пишу, наверное: я нашла мир, в котором могу распоряжаться и устанавливать законы сама. А действительность, увы, пока преподносит лишь подтверждения небезграничности моих возможностей. Отношения с Вадимом достигли, кажется, низшей точки. Илюшка стал задумчивым и грустным. И еще я ходила в «Новый мир» и отдала туда свое первое произведение. Они прочли и сказали: «Довольно интересно, но не для наших читателей. Ваш роман направлен к более молодым людям. И, скорее, к женской аудитории. Кроме того, неорганизованно. Больше внимания уделяйте сюжету: сейчас интерес к сюжетной прозе. И где у вас связь с обществом, преемственность поколений? А тот экспрессивный момент, который у вас присутствует, — этим все уже наелись».

Вернувшись домой, я почти заплакала. Казалось бы, куда уж хуже? Но потом я увидела в одном американском журнале заметку молодого успешного писателя, обращенную как раз к начинающим авторам:

Как с дьяволом, нужно бороться с соблазном думать о редакторах хорошо. Все они без исключения — во всяком, случае, в течение длительных промежутков времени — некомпетентны или невменяемы. Суть их профессии состоит в том, что они слишком много читают. Отсюда результат: изнуренные и пресыщенные, они не могут увидеть талант, даже если тот спляшет у них перед носом. Как и писатели, редакторы находятся под невыносимым бременем: они должны выбирать книги, которые будут покупаться или хотя бы принесут почет издателю, — и потому становятся гиперкритичными пугливыми циниками. Часто они осознанно или (гораздо чаще) неосознанно идут на поводу у невысказываемой вслух политики издательства или журнала, на который работают… Короче, молодым писателям будет полезнее думать о редакторах как об ограниченных людях, но относиться к ним, по возможности, вежливо.

Прочитанное меня отчасти утешило.

Но я решила в любом случае проанализировать полученную рецензию. Отправилась на встречу редакции «Нового мира» с читателями и с облегчением отметила: действительно, мой роман адресован более молодой аудитории. Читальный зал библиотеки, в котором происходила встреча, был оккупирован пятью десятками старых бабушек. Десять из них вязали чулок в продолжение всего вечера. Нужно учесть, что в моем романе одну такую бабушку убивают просто за то, что она старуха. И тогда становится понятно, что опубликование моего произведения не могло соответствовать политике журнала.